Леопард. Новеллы - [107]

Как видите, дом Санта-Маргариты был своего рода Помпеями XVIII века, в которых все чудесным образом сохранилось в целости, что, в принципе, большая редкость и нечто уникальное на Сицилии, ибо она, при своей нищете и нерадивости, является разрушительницей, каких свет не видывал. Уж не знаю, чем объяснить эту феноменальную долговечность, то ли тем, что прадед мой[238] между 1820 и 1840 годом провел там долгие годы своеобразной ссылки, впав в немилость Бурбона вследствие неких непристойностей, совершенных на флоте[239]; то ли рьяными заботами моей бабушки[240]; и наверняка тем, что в Онофрио Ротоло обрела она единственного управляющего, который, сколько мне известно, не был вором.

При мне он еще был жив, этакий гном, малюсенький-малюсенький, с длиннющей белой бородой; жил он с высоченной, невероятно толстой женой в одной из множества пристроек к дому, с отдельным входом. О его усердии и щепетильности ходили легенды; о том, как, скажем, когда дом пустовал, он каждую ночь со свечой в руке обходил его, чтобы убедиться, что все окна закрыты, а двери заперты на засовы; о том, как драгоценный фарфор он якобы доверял ополаскивать только жене; как после каждого приема (в бабушкины времена) ощупывал винты под стульями «cannées»[241]; [как, вернувшись после… многомесячного отсутствия, дед обнаружил ополовиненную рюмочку «коньяку», прикрытую бумажкой. «Он представляет собою ценность, ваше сиятельство, я не мог его вылить»]; как зимой он целыми днями надзирал за отрядами слуг, драивших и вычищавших грязь из всех самых недоступных уголков мастодонта, каким был наш дом. Жена его, ввиду почтенного возраста и давно утраченной юной прелести, отличалась недюжинной ревностью, и временами до нас доходили слухи о чудовищных скандалах, которые она ему закатывала, заподозрив в чрезмерном внимании к какой-нибудь молоденькой служанке. Я точно знаю, что не раз он пылко упрекал мою мать в непомерной расточительности и, само собой, бывал оставлен без внимания, а то и обруган. Его смерть совпала со скоротечным концом этой прекраснейшей из всех прекрасных вилл. Да будут эти строки, пусть даже никем не прочтенные, данью светлой ее памяти.

Мальчишеские приключения в Санта-Маргарите таились не только в неведомых помещениях и лабиринте сада, но и в отдельных предметах. Подумать только, каким источником чудес мог служить центр столешницы! Но была там и «boîte à musique»[242], обнаруженная в ящике: большая штуковина с часовым механизмом, в которой цилиндр, неравномерно утыканный шипами, вращался вокруг своей оси, нажимая микроскопические клавиши и издавая еле слышную благозвучную музыку.

Были там комнаты с огромными шкафами желтого дерева, от которых были утеряны ключи; даже дон Нофрио не знал, где они, а это что-нибудь да значит. Он долго колебался, но потом все-таки вызвал кузнеца, и дверцы отворились. В шкафах обнаружились залежи постельного белья, дюжины и дюжины простыней, наволочек, коих бы хватило на целую гостиницу (притом что в доме их и так было предостаточно в известных нам шкафах); в других хранились одеяла настоящей шерсти, посыпанной перцем и камфарой; в третьих – столовое белье, камчатные скатерти и салфетки, крохотные, побольше и непомерные, и все с дыркой посередине. Каждый слой этого домашнего богатства был переложен мешочками лаванды, давно превратившейся в пыль. Но самым интересным шкафом был тот, что содержал канцелярию XVIII века: он был немного меньше других и битком набит громадными листами истлевшей писчей бумаги, гусиными перьями, аккуратно связанными по десять, красными и зелеными «pains à cacheter»[243] и длиннющими стержнями сургуча.

Были и прогулки вокруг Санта-Маргариты – чаще всего к Монтеваго, поскольку дорога шла по равнине, и не слишком далеко (около 3 км в каждую сторону), и цель вполне определенная, хотя и очень завлекательная – сам Монтеваго.

Потом была прогулка в противоположную сторону, по проселочной дороге к Мисильбези[244]; мы проходили под огромной зонтичной сосной и по мосту Драгонары, неожиданным образом окруженному густой зеленью, которая напоминала мне сцены из Ариосто, какими они представали мне в те времена на иллюстрациях Доре[245]. По прибытии в Мисильбези – разбойничий пейзаж, свидетель всего насилия и злоупотреблений, каких, по моему разумению, уже не было тогда на Сицилии (несколько лет назад увидал я некое местечко неподалеку от Санта-Нимфы[246], Рампинцери называется, в котором признал злодейский, но милый сердцу лик Мисильбези), выжженное солнцем старинное здание почты на перекрестке трех пыльных и пустынных дорог, что скорей уж должны были вести в Дите, а не в Шакку или Самбуку, – возвращались мы, как правило, в коляске, так как установленный лимит в семь километров был давно превышен.

Коляска следовала за нами по пятам, время от времени останавливаясь, чтобы не обогнать, а затем снова нагоняла неспешно, тем самым перемежая стадии тишины и своего исчезновения за поворотами со стадиями приближающегося цоканья.

Осенью прогулки имели целью виноградник Тото Феррары, и там, усевшись на камни, мы лакомились сладчайшим крапчатым виноградом (винным, потому что в 1905–1910 годах столовый виноград у нас не выращивали), а затем проходили в полутемное помещение, в глубине которого здоровый парнище топотал как оглашенный в бочке, давя виноград, и зеленоватый сок его стекал по деревянному желобу, а в воздухе разливался тяжелый запах муста.