Леопард. Новеллы - [104]
Но для ребенка сад был полон неожиданностей. В углу его громоздилась оранжерея, засаженная кактусами и редкостными кустами, – царство Нино, главного садовника и моего большого друга, рыжего, как многие «маргаритяне», не иначе, благодаря нашествию норманнов Филанджери. Были там густые бамбуковые заросли вокруг второго фонтана, в тени которого располагалась игровая площадка с качелями, упав с которых, будущий военный министр Пьетро Скалеа[214] еще задолго до меня сломал руку. На одной из боковых аллей в стену была вделана клетка, некогда предназначенная для обезьян; в этой клетке мы с моей кузиной Клементиной Тригоной заперлись однажды воскресным утром, как раз когда сад был открыт для посетителей, которые, разинув рот, глазели на макак в человеческих одеяниях. Был там «кукольный дом», построенный для игр матушки и ее четырех сестер; красного кирпича, с оконным проемом, выложенным из светлого камня; ныне крыша обвалилась, внутренние перекрытия рухнули, и дом оставался единственным бельмом на глазу огромного сада, обихоженного Нино, который тщательно подрезал деревья, посыпал песком дорожки и содержал в порядке каждый клочок живой изгороди.
Раз в две недели приезжала из ближнего Беличе телега с большой бочкой угрей; ее выливали во второй фонтан (за бамбуковыми зарослями), служивший питомником; оттуда повар посылал поварят сачками вылавливать угрей для кухонных нужд.
Повсюду на углах аллей возвышались бюсты неведомых богов, как правило, с отбитыми носами, и, как в любом уважающем себя Эдеме, там скрывался змей, приняв обличье кустов клещевины (очень, кстати, красивых, с продолговатыми зелеными листьями, окаймленными красным); однажды этот искуситель преподнес мне горький сюрприз: раздавив алую гроздь, я почувствовал запах, легший единственным мрачным пятном на те мои счастливые года. Я дал понюхать измазанную соком руку любезному Тому, что бежал за мной, и до сих пор вижу, с какой мягкой укоризной он слегка приподнимает черную верхнюю губу, как обычно делают воспитанные собаки, чтобы выказать отвращение и при этом не обидеть хозяев.
Сад, как я сказал, был полон неожиданностей. Впрочем, одной из них была сама Санта-Маргарита; никогда больше не видел я дома, где на каждом шагу таились шутливые ловушки. Откроешь дверь в коридор и видишь анфиладу комнат, погруженных в полумрак за притворенными ставнями, и стены с французскими гравюрами, изображающими Итальянскую кампанию Бонапарта; наверху лестницы, ведущей на второй этаж, почти сливалась со стеной узкая дверь, а за ней просторное заповедное помещение, стены которого до потолка увешаны картинами, точь-в-точь как на литографиях парижского «Салона» XVIII века. Один из портретов предков в передней отодвигался, и за ним открывались охотничьи залы моего деда, зверолова пред Господом Богом[215]. За стеклянными витринами красовались наши славные трофеи: краснолапые куропатки, безутешные бекасы, лысухи из Беличе; а еще стойка с весами, гирьками, мензурками для изготовления патронов; застекленные шкафы, забитые разноцветными гильзами; цветные гравюры, изображающие самые опасные приключения (как сейчас помню бородатого следопыта в белом, который бежит, разинув в крике рот, от настигающего его зеленоватого носорога), – все это волновало и очаровывало детскую душу. Со стен свешивались другие гравюры и фотографии легавых, пойнтеров и сеттеров, излучавших спокойное достоинство собачьей породы. А внутри огромных стеллажей были выставлены ружья, маркированные номерами согласно реестру, и под каждым было обозначено число сделанных выстрелов. Из одного ружья – кажется, из богато изукрашенной дамской двустволки – я сделал в саду первый и последний выстрел своей охотничьей карьеры: какой-то бородатый мужлан заставил меня выстрелить в стайку ни в чем не повинных малиновок; две, к несчастью, упали, и кровь обагрила трепещущие серые перышки; и коль скоро они еще дышали, мужлан свернул им шейки пальцами.
Несмотря на чтение «Victoires et conquêtes» и то, как «l’épée de l’intrépide général comte Delort rougie du sang des ennemis de l’Empire»[216][217], эта сцена привела меня в ужас; как видно, кровь меня восхищала лишь в метафорическом виде чернил на гравюрах. Я бросился к отцу, по чьему указанию была устроена эта бойня, и заявил ему, что никогда больше не стану ни в кого стрелять.
Десять лет спустя мне пришлось из пистолета застрелить боснийца, а уж скольких христиан погубили пушечные залпы – кто знает. Но я не испытал и десятой доли того ужаса, какой внушила мне смерть несчастных малиновок.
Была в доме и «каретная комната», громадное темное помещение, где стояли две необъятные кареты XVIII века: одна парадная, вся золоченая, со стеклянными окнами и дверьми, на желтом фоне которых в технике «vernis Martin»[218] были выписаны пасторальные сцены; сиденья – для шестерых по меньшей мере – были обиты выцветшей желтоватой «тафтой»; вторая – для путешествий, оливково-зеленого цвета, с золотой резьбой, гербами на дверях и зеленой сафьянной обивкой. Под сиденьями были так же точно обитые ящики, должно быть для провизии в дорогу; я-то нашел в них лишь одинокую серебряную тарелочку.
