Леопард. Новеллы - [102]
Не знаю, удалось ли мне донести мысль о том, что я был необщительным ребенком и меня больше привлекало общество вещей, а не людей. Коли удалось, то вам будет легче понять, что образ жизни в Санта-Маргарите был для меня идеальным. По гигантским изыскам дома (12 человек на 300 комнат) я блуждал, как по волшебному лесу, и в лесу этом не было драконов; напротив, он был полон чудесных сюрпризов, заложенных даже в названиях комнат: «комната птичек», вся задрапированная складчатым шелком грязно-белого цвета, на котором среди бесчисленных причудливых веточек и цветочков были и разноцветные, расписанные вручную птички; «комната обезьян», где на тропических деревьях сновали пушистые лукавые «игрунки»[198]; «комнаты Фердинанда», которые поначалу навевали мне образ моего белокурого смешливого дяди, но на деле сохранили это имя от частных апартаментов жестокого насмешника, Носатого короля[199], о чем свидетельствовало громадных размеров ампирное «lit-bateau»[200], матрас которого был крыт темно-зеленым сафьяном, которым, по слухам, обивают королевские ложа, и на нем были часто-часто вытиснены тройные позолоченные лилии Бурбонов, придавая ему сходство с переплетом громадной книги. Стены опять-таки были обиты шелком, тоже зеленым, но посветлее, с вертикальными полосами – одна блестящая, одна матовая, в рубчик, точь-в-точь как в «зеленой гостиной» дома в Палермо. «Штофная» была той самой залой, где впоследствии проходили сходки некой зловещей организации; там висели восемь больших картин на темы «Освобожденного Иерусалима». Одна из них изображала конный поединок Танкреда и Арганта; у одного из коней был до странного человеческий взгляд, на что я потом наткнулся в «Метценгерштейне» Эдгара По[201]. Эта картина тоже до сих пор хранится у меня[202].
Как ни странно, вечером мы почему-то всегда были в бальной зале, центральном помещении первого этажа, которое восемью своими балконами выходило на площадь, а четырьмя – на первый двор. Эта бальная зала напоминала наш дом в Палермо. Доминантой салона было золото. Обойный штоф был нежно-зеленый, весь расшитый вручную золотыми цветами и листьями, а деревянные плинтусы и ставни, громадные, как ворота дома, были целиком выкрашены тусклым золотом высокой пробы с нанесенными по нему узорами блестящего золота. И когда зимними вечерами (мы в самом деле прожили две зимы в Санта-Маргарите – матушка не могла с нею расстаться) мы сидели в центре перед камином, при свете немногих керосиновых ламп, что причудливо выхватывали из полумрака цветы штофа и дверные украшения, казалось, будто мы заперты в волшебном ларце. Дату одного из таких вечеров я могу восстановить точно: помнится, нам принесли туда газеты, возвестившие падение Порт-Артура[203].
Те вечера не всегда были чисто семейными; да почти и никогда они таковыми не были. Матушка всю жизнь старалась сохранять традиции своих родителей, которые поддерживали сердечные отношения с местной знатью, и теперь многие ее представители в свою очередь ужинали у нас, а два раза в неделю собирались играть в скопоне[204] как раз в бальной зале. Матушка знала их с детства и любила, и мне они, все как один, казались добрыми людьми, что, возможно, было и не так; был среди них дон Пеппино Ломонако, палермец, принужденный от материальных тягот удалиться в Санта-Маргариту, где у него был крошечный домик с крошечным кусочком земли; страстный охотник и закадычный друг деда, он пользовался в нашем доме особым расположением, во всяком случае, он был, по-моему, единственным, кто завтракал каждый день у нас и обращался к матушке на «ты», тогда как она почтительно величала его на «вы»; это был пряменький, сухонький старичок с голубыми глазками и длинными висячими усами, очень респектабельный и даже не чуждый элегантности в своем поношенном, но отлично скроенном сюртуке; сейчас у меня закралось подозрение, что был он бастардом дома Куто[205], иначе говоря, матушкиным дядей; он играл на фортепьяно и рассказывал охотничьи небылицы, якобы случавшиеся с ним и дедом в чащах и рощах, восхищался необычайными достоинствами своих собак (Дианы и Фуретты) и захватывающими дух, впрочем, довольно безобидными встречами с бандами разбойников Леоне и Капраро[206]; бывал у нас также Нене Джакконе, крупный землевладелец тамошних мест, с задорной эспаньолкой и таким же неистребимо задорным нравом; в деревне его числили большим «жуиром», коль скоро каждый год он проводил два месяца в Палермо, где селился в гостинице «Милано» на Виа Эмерико Амари, прямо рядом с «Политеама», что считалось «fast»[207].
Захаживал и кавалер Марио Росси, чернобородый коротышка, бывший почтовый чиновник, неумолчно говоривший о Фраскати («Сами понимаете, герцогиня, ведь Фраскати – это почти что Рим»), где служил несколько месяцев; был и Чиччо Неве, краснолицый, с бакенбардами а-ля Франц Иосиф; у него еще была сумасшедшая сестра (если хорошо знать сицилийскую деревню, там всегда найдется немало сумасшедших); школьный учитель Катания, бородатый, как Моисей; Монтальбано, тоже крупный землевладелец, подлинный «сельский барон», грубый и упрямый, отец, если не ошибаюсь, нынешнего депутата от коммунистов
