Лёнькин букварь - [51]

Однажды он встал и попросил моего соседа проводить его в уборную. Они ушли, и сразу же раздался на всю больницу мальчишеский крик. Сосед Алёшка прибежал испуганный, сказал, что у того отовсюду потекла кровь. Его принесли на койку, стали над ним хлопотать. Он вдруг захрипел и затих, как будто уснул. Доктор подержал его за руку, сказал вынести из палаты — и его унесли вместе с постелью.

Мы долго лежали тихо, не разговаривая. Было жаль мальчугана. Потом дед-сказочник тихо стал рассказывать нам сказки. Постепенно мы смирились с судьбой мальчишки, ругали за жадность его отца. Если бы он бросил рыбу, а мальчугана нёс на закорках, мальчик не умер бы.

В палату нам приносили журналы. Я читал вслух стихи и рассказы. Одно стихотворение про дедушку Егора, ехавшего на телеге через лес, где напали на него осы, искусали его, и он приехал домой без колёс, с шишкой на носу, я выучил наизусть и потом забавлял им ребят.

К ноябрьским праздникам я стал потихоньку слезать с кровати, прыгать на одной ноге к окну и к двери, чтобы посмотреть на сад и в коридор. А шестого ноября развеселился так, что осмелился наступать на пальцы больной ноги и показывал, смеша ребят, что я хожу, как парализованный дед, которого мы прозвали дедом-петухом. Вдосталь посмеявшись над дедом-петухом, я угомонился, а утром в праздник не проснулся к завтраку, спал до обеда и хороший праздничный обед не стал есть. У меня поднялась температура. Позвали доктора. Он ничего не мог понять, что со мной произошло, но когда узнал, что я бегал по палате, успокоился. Надо было с разумом тренировать ногу, постепенно. Я боялся, что ребята расскажут доктору, что я не только бегал по палате, но и передразнивал больного деда, но они об этом умолчали. А когда на второй день пришла мать, увидела меня опять больным, ей сказал кто-то о моей выходке, и мне пришлось выслушать упрёк и напутствие, что чужой беде никогда нельзя радоваться и смеяться, что, неровен час, сам в беду попадёшь. В этом у меня оправдания не было. А спрашивать у доктора, можно ли заболеть, если над больным человеком посмеёшься, я не осмелился и решил никогда не передразнивать больных и убогих. Лучше их убогость не замечать, а помогать им.

К весне я расходил свою ногу. По теплу стал ходить и бегать с ребятами босиком, стал работать в колхозе на мальчишеских работах, пахать и сеять, возить сено в волокушах, а солому повозить мне не пришлось, началась война.

СТРАШНОЕ СЛОВО «ВОЙНА»

Больше всего мы любили играть в войну. Для этой игры у нас было хорошее место, прежде всего было место для пушки. Была и пушка — толстая труба, загнутая с одного конца. Мы её устанавливали в ракитке, росшей рогулиной, и палили по врагам, палили, бахали по всем правилам пушечной войны. Пушка наша, как позволяла ракитка, всё время была направлена лишь в одну сторону, на запад, откуда должны были, по условиям нашей игры, наступать враги.

И вот настал день, когда настоящие враги пришли именно с той стороны, куда направлена была наша пушка. Врагами были немцы. Те немцы, чей язык мне так нравился.

После больницы я снова пришёл в пятый класс. И снова учил немецкий язык. Но уже с лета я знал, что началась война. Объявил её Гитлер. Я слышал и знал, что с Гитлером был заключён договор о мире, от нас возили в Германию лучшую пшеницу, а он взял и напал на нас, захотел захватить всю нашу землю.

Война началась летом. Мужики только что наладили косы, собрались косить в лугах траву, а тут вдруг принеслась страшная весть, что началась война. И сразу почти всех мужиков призвали на войну. Ушли в первую очередь молодые, потом кто постарше, а потом и остальные. На сенокос ходили, кто ещё не был призван, старики и женщины с подростками. Мой брат пошёл косить вместе с отцом. Я носил с сестрёнкой завтрак им на двоих.

Луга успели скосить и застоговать. Скосили часть ржи и посеяли немного. В августе началась эвакуация колхоза. Первыми отправили куда-то в телегах гусей. Их посажали в тележные ящики, запутанные сверху верёвками, и увезли. Гуси отбывали в первой половине дня. Была солнечная погода. Они высунули в ячейки головы, крутили ими на длинных шеях и кричали, словно дикие гуси во время перелёта, кричали долго, пока подводы не скрылись за перевалом на Спешнево. Наступала осень, когда птицы собираются улетать в тёплые края, а наших гусей повезли на восток. Хотя они и были домашними, наверное, чувствовали, что везут их навстречу холодам.

Приготовились перегонять скотину. Первыми гнали овец с коровами. Моего отца направили погонщиком. Он справил телегу, собрал одежду, кружку с ложкой и миской, и однажды в солнечный сентябрьский день пришло указание трогаться в путь. Через нашу деревню уже много прогнали скота из Украины и Белоруссии — и настал черёд нашей скотине отправляться в далёкое путешествие.

Нас на время отпустили из школы. Брат отправился к конскому табуну кататься, объезжать молодняк. Я был дома, когда отец подъехал за дорожными вещами и проститься. Мать сразу заплакала. В деревне уже многие отголосили по ушедшим на войну, теперь оплакивали мы своего отца.

Я стоял у плетня палисадника, смотрел на проходившее через выгон колхозное стадо, на подводы и верховых погонщиков. Коровы тоже чувствовали, что их угоняют отсюда навсегда, разбегались, не хотели идти гуртом. Отец, уложив мешок в телегу, поцеловал на прощанье трижды мать, сестрёнку, меня, сказал матери не голосить по немук потому что пока он идёт не на войну и, может быть, скоро вернётся. Мне он сказал: