Лёнькин букварь - [52]

— Мишки нет, передай ему, что я велел слушаться матери, помогать ей. Он старший, за хозяина в доме остаётся. Ты должен слушаться и его. И смотри у меня, не обижай сестричку.

— Ладно, — пообещал я и заплакал.

Сквозь слёзы я видел покатившиеся колёса, лохматые ноги лошадей и мелькавшие колёсные спицы. Мать вдруг заголосила. Сестрёнка погналась за телегой. Отец взял её на телегу, остановив лошадей, сказал, что оставит её в посёлке у То коревых, наших близких знакомых. Я не погнался за отцом, как однажды гнался, когда он с матерью водил в Чернь продавать корову. Полинку тогда он взял с собой, а меня хорошо пристращал кнутом и вернул домой. Сейчас я остался стоять у плетня лишь потому, что Мишки не было, а мать плакала, и я не решился оставить её одну.

Отец подстегнул лошадей, проехал Назаровых, Сычёвых, остановился напротив Пататанчиков и сходил к ним проститься. Тетка Анюта, мать Пататанчиков, вышла к дороге, провожала отца взглядом, как и мы, ребята прицепились за телегой, прокатились за деревню. Когда подвода должна была скрыться за перевалом, мать заголосила громче. Я тоже облился неудержимыми слезами, прижался к матери и стал уговаривать её не плакать.

Через некоторое время к дому подкатил Мишка.

— Отец уехал? — спросил он и, поняв без ответа, что уехал, заплакал тоже и покатил на Скородное. Но отца он не догнал, не простился с ним и долго переживал это.

— Может быть, ещё вернётся, — успокаивала его мать. — Примета такая есть: если не простился человек с кем, то должен где-нигде, а встретиться. Немец к нам не пойдёт, делать ему тут, змею, нечего, отца и вернут назад.

И потекли дни ожидания отца домой.

Стала меняться погода.

Я не помнил такого, чтобы сено погнило на лугах, неубранным осталось поле. Ни клока травы, ни зерна не пропадало у людей. Лишь в тысяча девятьсот сорок первом году, когда началась война с немцем, я увидал брошенные в полях хлеба, рожь, ожидавшую косарей, да так и не дождавшуюся до снегов, скошенную, оставленную в рядах, связанную в снопы и сложенную в копны, в скирды; просо, скошенное жаткой, оставалось под снег; картофельные поля побили морозы.

По утрам я от порога видел за Заложкой нетронутое ржаное поле и мёртвый комбайн у дороги. Я ходил к комбайну. Колёса его глубоко затонули в размокшем чернозёме. Потом, когда подморозило, забелели снежинки в воздухе и присыпали землю, мне с болью вспоминались стихи Некрасова о несжатой полоске, и столько грустных дум рождалось в голове. Мне хотелось написать какие-нибудь стихи тоже о несжатых полях, но я ещё не мог хорошо сочинять стихи и потому, наверное, не избавился от той боли и тяжких впечатлений.

Угнали от нас и колхозных лошадей, оставив на нашу Каменку лишь три клячи. Разломали колхозную пасеку и поделили мёд на всех. В октябре в ясные дни стали видны в западной стороне чёрные дымы горящих хлебов, элеваторов и разных железнодорожных складов. Вокруг нашей деревни стояла некошеная рожь, овсы; стояли необмолоченные скирды, пугавшие нас тем, что в них могут прятаться диверсанты. И мы отрядами обходили стога и скирды, надеясь поймать диверсанта, но их не было.

Большие ребята стали ходить по полям собирать отставших или брошенных лошадей. Они брели через поля на восток, следом за своим табуном. До снега в нашей колхозной конюшне стояло уже восемь лошадей. Дед Алексан в холода быть конюхом отказался, стал он стар и бесплатно не захотел работать. Тогда решили лошадей разделить на дворы и смотреть каждый за своими. Нам досталась наша старая Буланка. Пока лошади стояли под плохим присмотром, они исхудали. И вот мы стали их на день разводить по своим дворам, поить чистой тёплой водой, кормить сеном и зерном, чистить, скрести скребком. Главным конюхом у нас был Мишка, а мы с Лёнькой оставались у него помощниками, но такими помощниками, каких не надо было гнать к работе палками. Мы почти забыли игры, днями не отходили от Буланки, и у неё скоро округлилась спина, гладенькой стала шерсть и раздались вширь бока.

Ещё не было снега, ездить мы ежедневно никуда и ни за чем не могли, у нас не осталось телег. Но к первопутку мы собрали из старья хорошие сани и ждали снега, чтобы их обкатать. Снег не выпадал. Бывали заморозки, но снова опускались дожди. Страшно становилось в деревне в дождливые осенние ночи. Летом, когда объявилась война, по ночам дежурили. Сторожем деревенским был наш сосед, Андрей Павлович Назаров, отец Костика-шофёра. До войны он ходил по ночам по деревне с колотушкой, караулил. В войну, когда стали с вечера затемнять окна, чтобы немецкие самолёты не стали бы бомбить деревню, и все были напуганы шпионами и диверсантами, стали назначать дежурных по несколько человек.

Однажды мы услышали поздним вечером гуд самолёта, вышли с братом на порог и увидели высоко-высоко плывущий по небу огонёк.

— Немецкий, — сказал Мишка. — Наши не так гудят. И высоко так не поднимаются.

— Миш, а что да отец наш прилетит на самолёте и опустится с него прямо к порогу? — спросил я.

— Так не может быть, не придумывай сказки, — ответил брат.

— А ты обрадовался бы? — не отставал я.

— Обрадовался бы. Только нечего зря мечтать об этом. Я надоел Мишке пустыми вопросами. Он пошёл в сенцы. Я шагнул за ним, боясь остаться за дверью и попасть в руки диверсанта, прошмыгнул в избу.