Лёнькин букварь - [53]

— Ну, что там? — спросила мать.

— Немец полетел, — ответил я. — Высоко-высоко. Огонёк виден.

— Неужели виден! — удивилась мать.

— Как звёздочка.

— Надо же!

— Мам, вот бы наш отец прилетел и спустился бы на парашюте, — сказал я.

— На каком парашюте? — спросила мать.

— Ас аэроплана. С нашего только.

— Выдумает чего зря, — ответила мать.

Мне так сильно хотелось разговаривать об отце, мечтая о необычном его появлении, что я стал думать втайне, как он оказывается на крыше, как он спускается на землю. Когда он проделывал знакомый мне путь с крыши, я возвращал его снова в небеса и опускал его на спасительном парашюте на тополь или на ракитку под окнами, помогал ему освободиться от постромок парашюта и снова стать на землю. Думал я и о колодцах, и о пруде, и об озёрках, и даже о провальных ямах в Дубняке под садом, но отовсюду путь отца приходил к порогу нашей избы. С этими отрадными думами я и уснул на печи, уснул и проснулся от шума, как будто я и не засыпал, а лишь задумался.

Вначале раздался осторожный стук в окно, а потом мать разбудила шёпотом брата. Не зажигая огня, они слезли на пол и нашли в темноте топор. Стук повторился, но был уже смелее и чётче, как будто радостный. Стучались в первое от порога окно.

Дверь долго не отворялась. Раздался снова стук в окно более громкий, и донёсся глухой голос. Я радостно крикнул, слетая кувырком с печки:

— Мамка, это отец! Отворяй скорее!

Мать отворила дверь в сенцы и спросила:

— Кто там?

— Да отец же, мам! — повторил я.

— Погоди ты, — сказала мать и спросила: —Данилка, ты там?

И вот отец вошёл в избу, снял с себя намокшую одежду, расцеловал всех и стал рассказывать:

— Всё было хорошо, а от Спешнева дождь пошёл, заморосил, заморосил да вот и вымочил. Дорогу разом развезло. Осклизло. Ноги расползаются в разные стороны, хоть оставайся в поле. До понаринской дороги добрёл, смотрю чернеет что-то. Лошадь фыркнула. Подхожу, позвал — стоит. Обратенки нет — как быть? Стал садиться — не вспрыгнуть. Кое-как одолел. Верхом ехал, легче стало…

— Ты на лошади? — спросил Мишка.

— Верхом.

— А где же она?

— У тополя оставил. Ушла, верно.

— Эх, папка, папка. Она же наша будет. Мы разделили всех по дворам. Нам с няней Варей Буланка наша досталась. А теперь две было бы…

— Да не пойдёт она никуда ночью от деревни, — сказал отец. — Утром найдётся.

— Кто-нибудь словит. Я сейчас выйду, поищу.

Мишка быстро оделся, взял уздечку и вышел, но скоро вернулся и сказал.

— Всё. Она теперь наша. У стенки стояла. Мам, мне ведро попоить её.

— Какое ещё питьё ночью. Урезонься. Голову потеряли на лошадях. С утра пропадают по лесам да полям.

— Власти наоборот нас похвалят, — возразил брат. — Мы же не себе лошадей собираем, а на колхозную конюшню. Не должна же конюшня без лошадей пустовать.

— А немец придёт, он что вам скажет, что вы за колхоз стоите? Ой, уж вы отступитесь от своих затей. Беды наживёте, ребята.

— Немец если придёт, мы их поделим, как будто частники будем, а наши вернутся — будет на чём пахать поля, а какие ещё и в армию пригодятся, — доказывал брат матери.

Отец улыбался. Его радовала наша любовь к лошадям. По лицу было видно: позови его искать по полям лошадей— охотно пойдёт.

Мишка позвал меня помогать ему. От лени мне не хотелось одеваться, но я промолчал при отце, собрался и вышел в ночную темень.

Рано утром мы рассматривали лошадь. Была она не велика, молодая. Отдавать её Лёньке было жалко. Не хотелось расставаться и с Буланкой. К весне она обещала подарить нам жеребёнка. И мы решили держать лошадей совместно.

Три дня пробыл отец дома и ушёл на войну. Теперь с ним простились все. Он ушёл, чтобы больше не вернуться к нам. Его где-то убили немцы пулей, а может быть, миной или бомбой, убили на нашей российской земле: или у Мясного Бора на Псковщине, или же где-то на Зуше под Новосилем, или у Мценска, убили враги за любовь к своей земле, к своей родине, к труду.

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

На пруду схватился лёд. Вначале он был тонкий и прозрачный. Брошенный камешек, прыгая, со звонким цоканьем проскакивал от берега далеко на середину пруда. Потом лёд стал толще, глуше, издавал звуки, мы начали по нему кататься. Но снегу не было. Мы жили вольно, скучали без работы и ученья. Вестей о войне нам не передавали. Газет не стало. Радио с наушниками у Назаровых зачем-то отобрали ещё летом. Я иногда подходил к антенному столбу и слушал загадочный шум, идущий от проводов, и придумывал разные военные истории, в которых наши побеждали немцев. Я заходил к Назаровым поговорить с дедом. Он сильно кашлял, задыхался и разговаривал медленно, через силу. В деревне иногда появлялись бежавшие с фронта от разбитых частей красноармейцы и рассказывали, что немец захватил Мценск и Чернь и двинулся на Тулу.

Дед Андрей спрашивал:

— Что же будет-то, если он придёт?

«Он» — это Гитлер. Я не мог ответить деду Андрею, что будет потом.

У Назаровых на полке под потолком лежали книжки. Читать их теперь было некому. Мне очень хотелось их посмотреть, но просить их я боялся. Было у меня ещё и другое желание: получить эти книги или часть из них в свои владения. Я совсем перестал играть с ребятами, выжидал случай унести хоть одну книжку. Был у меня к этому сильный интерес ещё и от мести. За мои листочки, которые я нашёл на школьном чердаке, выменянные у нас Мишкой Назаровым, я долго собирался отомстить — и вот теперь месть была придумана: унести его книжку. Настал день, когда я это смог осуществить.