Лемносский дневник офицера Терского казачьего войска 1920–1921 гг. - [30]

Какая бессмыслица! Люди сжились, а их расселять. И без того кошмарные условия еще больше усугублять. Да и странно. В боевой обстановке людей держали по году, и полтора в артиллерии, они были нужны и годны, а тут на Лемносе они оказались непригодными для службы в артиллерийском взводе офицерской сотни, где все мы одним миром мазаны.

А все эта дрянь Тарарин. Ну да черт с ним. Будет время, посчитаемся и с ним. Гадкая, мерзкая личность этот Тарарин.

В конце марта месяца Агоев выехал в г. Константинополь. Итак, Великий пост прошел. Подошла Страстная неделя. На Страстной я говел. Удивительно хорошенькая церковка 1-й Донской дивизии. Иконостас из банок консервных[299], чудная работа. Хоругви, паникадила, иконостас, солея[300], все честь честью. Регентом – начальник дивизии ген. Татаркин. Хор хороший. В Страстной четверг [было] причащение[301]. На «страстях»[302] был тоже в этой церкви. Очень хорошо пропели «разбойника»[303].

Ночью служили заутреню[304]. Был и я. Очень сильное впечатление оставила эта заутреня. Здесь на Лемносе, вдали от России, от родных, в такой обстановке. Плакать хотелось, верить, любить.

Но окончилась и служба. Надо идти домой. Не хочется. Пришел домой в лагерь. А здесь – тоже картина. Вчера пришел «Рион»[305], а сегодня погрузка желающих ехать в Бразилию. Часов 5–6 утра. Только рассветает. Желающие ехать в Бразилию собираются и одеваются. Едут неплохие казаки, в большинстве случаев одни из лучших. Угроза французов прекратить довольствие, неопределенное положение с Россией, тяжелые моральные и материальные лишения, уверенность в собственных силах, вера в себя, жажда лучшей жизни заставили принять такое решение, как отправка в Бразилию, страну, безусловно неизвестную, или на неизвестное положение.

Уезжает, одним словом, самое жизнеспособное, неутомимое, неунывающее. Да и по телосложению один лучше другого, «пистолет к пистолету».

Картина такова. Восходящее солнце Страстной субботы. Повыходили из палаток уезжающие, уже одетые. Молодец к молодцу; выходят, прощаются с приятелями и отправляются на пристань. В одной из палаток задержался молодец уезжавший – еще не кончил шмоньки. Когда я ночью шел в церковь, он как раз играл. И жутко, и странно, и дико показалось, [что] человек в Страстную субботу рвет с родиной все счеты: и те, по которым сам должен, и те, по которым ему должны. В тяжелом изгнании с родины, в мечтах о родине и в страстных стремлениях к ней постепенно, незаметно, быть может, для него самого, выкристаллизовалось в нем решение ехать в Бразилию.

А судьба, злая судьба сделала так, что это свое вымученное, выстраданное решение ему приходится приводить в исполнение именно в святую Великую субботу, в тот день, который и сам по себе так грустно, так тяжко проводить вне семьи, вне дома, на чужбине, голодному [и] нравственно искалеченному. Без надежды, без перспектив ехать в Бразилию. Решение <…>[306]

Но надо и за хозяйство браться. Подколоть и нарубить дров и приниматься за жарение и приготовления к Пасхе. Часть наших отправляется в деревню за вином. Целый день проходит в хлопотах, уборке и приведении в порядок самого себя. Закончили возиться только к 9 часам вечера. Отправились в дивизионную церковь, к Плащанице приложиться.

В одиннадцатом часу возвращались обратно. «Рион» снялся с якоря и направился в Бразилию. И тут роковая случайность: отплывать, оторваться от частицы русского за границей, от лагеря, от боевых сотоварищей в Страстную субботу. А покинуть те берега, у которых живет часть России, живая связь с ней, за один час до того момента, когда запоют «Христос Воскресе»[307], когда выплывает самое светлое на душе, когда светлая струя уверенности и бодрости вольется в душу, ибо Христос воскрес, ибо Россия воскреснет. Должна и не может не воскреснуть.

Светлую заутреню и литургию отстояли в своем полку. Затем на передней линейке[308] освящали бабки[309] и нас всех поздравлял вр.и.д.[310] командира полка, наш старый знакомый полк. Цугулиев. Говорил, конечно, однообразные и бесцветные поздравления.

Передняя линейка представляла довольно оригинальный, красивый и изящный вид. Столы: на столах все честь честью, сотни стоят сзади, свечи, масса цветов, факелы.

Командир полка подошел к нам и, поздравив, сказал, что последние три дня он только и думал о том, как бы устроить разговение всем офицерам полка вместе, но это технически невыполнимо, ибо офицеров слишком много. А поэтому на разговеньях принимает участие только командный состав, а прочих офицеров он просит их извинить.

Опять и эта речь Цугулиева вызвала массу <…>[311].

Лаг. Калоераки, 1921 г. ст. ст

Сегодня уже 7 июня, а записки мои, и то в конспективном виде и с передачей одних фактов, доведены только до 22-го апреля[312]. Постараюсь еще короче, еще сжатее говорить о том, что случилось за прошлое время, и заняться записью своих настроений, замечаний. Это в настоящий момент для меня очень интересно.

Итак, 22-го вечером прибыл с очередным пароходом в лагерь ген. Агоев. Ему выстроили полк; он, поздоровавшись и поздравив с праздником Св. Пасхи, передал это же поздравление с пожеланием бодрости от Главнокомандующего и поздравил с походом. Ибо, по словам Агоева, вопрос с Сербией решен в положительном смысле: часть армии едет туда на работы, а другая часть – на пограничную службу. Мы входим во вторую группу, но уезжаем в первую очередь, вместе с Конвоем Главнокомандующего и Гвардейским Кубанским дивизионом. Уедем наипозже к 1-му мая, а то, всего скорее, дня через 3–4. Все страшно обрадовались, кричали много «ура», стали собираться в дорогу.