Ледолом - [253]
«Необходимо тщательно разобраться в каждом, прежде чем назвать его другом. Вон на заводе сколько ребят со мной трудится, а много среди них настоящих друзей? Валя Бубнов, Коля Мыло — раз-два, и обчёлся. Человек проявляет себя не столько в словах, сколько в поступках. Вот истинная мера, — повторяясь, философствовал я. — Серёга мне не друг. Забудь! Вычеркни его из своей памяти. Навсегда. Но одно дело — раскаяться».
…Постепенно, как из тумана, стало проясняться вчерашнее.
«Странно, — подумал я, — что отец Кима в наши разговоры не вмешивался, а как молитву повторял: «Золотые вы наши кадры!»
А эти «золотые кадры» трескали халву из искорёженного ящика, лежащего на столе. Отец Кимки понял, конечно, всё.
— Знаете, ребята, — вдруг неожиданно для себя заплетающимся языком вымолвил я. — Едва ли нам придётся встретиться. В дальнейшем. И стать друзьями. Это большая ответственность. И есть веские причины.
— Почему? — воскликнул Кимка. — Гоша, ты мой друг!
— Хуйня — все ваши причины! Севодня сходка всех нас повязала, Рязан, — недобро зыркнув на меня, процедил Серёга. Его с восторгом поддержал Тимка и неопределённо промолчал Виталька.
— Ежли мы скорешились, — сказал Серёга, — заднева ходу нету. Чево ты бздишь, Рязан? Знаешь: уговор дороже денег. Или мамку боисся, што сику надерёт?
— Мать тут ни при чём. Я живу в коммуне с бывшими пацанами-колонистами. У меня на заводе есть кореша́. Я с ними кусок хлеба зарабатываю. Детдомовцы бывшие, — уже теряя связность мыслей, откровенничал я.
— Во, лады! Добрые хлопцы? — Наступал Серёга. — Из ИТК есть? Волоки их сюды. Я сам у «хозяина» срок отволок… — с достоинством признался Воложанин.
— Серёжа, мне через три месяца — в армию.
— Можно касануть.[530] На хрен собачий тебе сдалась эта армия? Лучче кажный день гулеванить марух шворить, чем с дударгой[531] бегать. А ежли в вертухаи запишут? Што люди[532] скажут?
— Как? Не понял, — окончательно опьянел я.
— Я сичас, братва, притырю, — сказал Серёга и почему-то сграбастал ящик с остатками халвы и, даже не шатаясь, вывалился из избёнки. Уже темнело. Но мне в небольшое оконце, возле которого сидел повторявший заклинания отец Кимки, видно было, как Серёга сбежал со ступенек крыльца и сунул ящик в сугроб, притоптав его снегом. Я почему-то никак не среагировал на этот поступок. Вернувшись, он пояснил:
— Штобы ни испортилася.
Эту сцену наблюдал, как я после догадался «кто-то ещё». Да и отец Кимки был убеждённым партийцем. Он вполне мог догадаться о происходящем. И догадался, наверняка.
Наша участь была определена хотя бы потому, что в каждом дворе обитала местная «тётя Таня». Или несколько. Это подозрительное действо Воложанина не ускользнуло от её (или их) бдительного взгляда. И потому, повторю, мы были обречены.
Все мы, исключая мать Серёги да папаши Зиновьева, изрядно набузгались.
Серёга произнёс:
— Ну, давайте, дружбаны, по последней на дорожку чекалдыкнем и разбежимся. А то чичас Валя за Витькой прибегит.
— Надоела она мне, — поморщившись, с пренебрежением произнёс Витька. — Во!
Виталька жил в соседнем двухэтажном, плотнонаселённом доме, окнами смотревшем на улицу (только не Витькиной квартиры), а два входа вели в него со двора. Один коридор — или веранда — нижнего этажа давным-давно переоборудовали в квартиру, длинную и узкую, опоясывавшую дворовую часть г-образной стороны дома. Тётя Валя не заставила себя ждать и вскоре, как я улёгся на полати, постучала в сенную дверь. Она выглядела немного испуганной. Ласково называя сына Виталиком и «радостью моею», она помогла ему одеться, но тот упирался, капризничал, хамил, словом — «выступал».
— Я тоже пойду, — вымолвил я заплетающимся языком.
— Такой бухой? Да ты, Рязан, на костылях[533] еле стоишь. Завалишься в канаву. А помацай[534] печку — какой Ташкент! — увещевал Серёга. — Утречком опохмелимся по капелюшке — и как новые ботинки на резиновом ходу…
Это Серёга так шутил. Вся свободская уличная пацанва горланила, пищала и сипела знаменитую частушку про ботинки на резиновом ходу и слова из неё употребляла, как поговорки. Похабщина — липкая, пристанет — не отдерёшь. Будет, как испорченная пластинка, долго крутиться в голове.
— Помацай, кака печка горяча. Сичас на лежанку забуримся с тобой. Утром — как зелёный огурец. Тебе чево дома-то в жопу нада? Один хипеш: где был, што делал, где кирнул?[535] Короче: кончай со своим домом пиздеть — вота твой дом.
— Из еды кое-что подкупить: хлеба, маргарина, если повезёт… — бормотал я.
И тут как раз отец Кимки закончил свою «молитву» о «золотых кадрах» и увёл его с собой. Вскоре прибежала тётя Валя, и ей удалось выманить хамившего ей сына из избушки Воложаниных — она умолила Витьку последовать за ней. Тётя Валя постоянно боготворила своего единственного сыночка-красавчика. Кто был его отцом, лишь одной ей было ведомо, где он находился, Витька никогда не заикался, у уличных же пацанов не было принято дознаваться о родителях, если пацаны сами не рассказывали о своих «предках».[536] Во время «визита» тёти Вали, хотя мне было очень муторно, я подумал: «Это она внушила сыну, что он самый красивый и умный, и поэтому Виталька с таким презрением относится к другим. И с ехидством».
Рассказы второго издания сборника, как и подготовленного к изданию первого тома трилогии «Ледолом», объединены одним центральным персонажем и хронологически продолжают повествование о его жизни, на сей раз — в тюрьме и концлагерях, куда он ввергнут по воле рабовладельческого социалистического режима. Автор правдиво и откровенно, без лакировки и подрумянки действительности блатной романтикой, повествует о трудных, порой мучительных, почти невыносимых условиях существования в неволе, о борьбе за выживание и возвращение, как ему думалось, к нормальной свободной жизни, о важности сохранения в себе положительных человеческих качеств, по сути — о воспитании характера.Второй том рассказов продолжает тему предшествующего — о скитаниях автора по советским концлагерям, о становлении и возмужании его характера, об опасностях и трудностях подневольного существования и сопротивлении персонажа силам зла и несправедливости, о его стремлении вновь обрести свободу.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.