Ледолом - [254]

Вдвоём мы устроились на тёплых полатях. Я сильно захмелел. Меня, когда я закрыл глаза, мотало и мутило. Кружение не сразу, но вроде замедлилось. А то всё казалось, что через голову переворачиваюсь. Странное ощущение. И постоянно подкатывал ком к горлу. Последними моими словами, обращёнными к Серёге, были:

— А куда мама твоя ляжет? Надо подвинуться теснее…

— Не бзди, Гоша. Она спит на кровати.

Успокоенный таким ответом, я всё равно ещё долго не мог уснуть. Уморился под утро. Сильный вкус махорки обжигал желудок. Наверное, её добавляли в зелье для крепости. Смышлёна голытьба на выдумки! Раскаялся, что пил эту мутную бурду, — не посмел отказаться. Да и возможно ли было такое? Уверен, никто меня «не понял» бы, не поддержал. Но зато, забегая вперёд, призна́юсь, что несколько лет не прикасался к спиртному, хотя были моменты, когда мог напиться, — отказывался. Помнил «банкет».

Всё — к Серёге больше ни единой ногой. Иначе он меня поработит. Втянет. Во что? Разумеется, в свою компанию. И придётся мне бегать от него, как зайцу.

Так я рассуждал, уже продвигаясь к нашему дому. Каким уютным и желанным виделся он мне мысленно в сравнении с деревенской избёнкой Воложаниных, в которой мне всё сейчас казалось чуждым. И сами её обитатели с хищными глазами лесных зверей.

Зайдя во двор, передумал передохнуть дома — лишь заскочу на минуту, положу на стол удостоверение, полученное вчера, пусть мама увидит, вернувшись вечером с работы. Хотя сегодня воскресенье, и, вернее всего, она дома. Как же я покажусь ей в таком похмельном виде? Но я постараюсь не задерживаться долго, скажу, что спешу, оказался в Челябе по случаю. Отдам удостоверение — только лишь. И на завод, в отряд. Надолго. Больше меня на аркане к Воложаниным не заманишь. Всё. Крест. На этом наша «дружба» закончилась.

Головная боль ослабела. Пройдёт! Но всё же — какая гадость!

О Миле старался не думать, может быть потому, что чувствовал себя отвратительно. И виноватым. И старался забыть вчерашний вечер: всё с ним связанное, что его касается, — забыть! Вспоминать даже противно. Хотя независимо от моих волевых усилий, в воображении как на экране кино, прокручивались обрывки «банкета», возникали рысьи глаза Серёги и его мамаши, — сумасшедшая пьянка (мне ещё ни разу не приходилось так «накачаться», разве что тогда, по глупости, в третьем классе) с нелепо сладким закусоном. Наверное, день-два эти кошмары будут меня преследовать, а потом работа и заботы вытеснят их. Про себя я осуждал своё безволие и глупость и, переступив-таки порог нашей калитки, пошукал ключ, оставляемый под половичком, лежащим на ступеньке.

Двери оказались незапертыми, и неудивительно — воскресенье, вся семья в полном сборе. Только я и предположить не мог, что вижу их всех вместе в последний раз в жизни.

Не надо

Раз вечернею порою мы гуляли с тобою

По аллеям заросшего сада,

И хотел я прижаться к груди молодой,

Они тихо шептала: «Не надо, не надо».

Сад давно опустел, разошёлся народ,

И снова ночная прохлада.

Я тебя целовал, тебя бросило в жар,

И ты мне лишь шептала: «Не надо, не надо».

Я старался коснуться своею рукой

Под роскошное платье наряда.

Ты прижалась ко мне, не владея собой,

И всё же шептала: «Не надо, не надо».

Твоё платье поднял я рукой

И коснулся ценнейшего клада.

Всё помялось в жаре этой тихой порой,

И я больше не слышал: «Не надо, не надо».

Капкан

26 февраля 1950 года

Нет, этого я ещё не осознавал. Не мог признать… Вычеркнул!

Всё происходило как всегда, казалось, по навсегда завёденному порядку: мама кипятила на кухне в тазу бельё и одновременно готовила воскресный обед, Слава выполянл уроки на завтра, отец находился на своём «служебном» месте…

Выслушав от мамы полученное количество упрёков, сказался больным — чувствовал себя и в самом деле скверно — и прилёг на свою койку. Объявлять себя хворым было весьма опасно — мама приняла бы решительные меры для моего выздоровления. Поэтому пришлось пояснить, что я просто устал и малось отдохну.

Лишь вечером, вздремнув, но всё ещё не поборов похмельного отравления, перед поздним обедом продемонстрировал удостоверение слесаря четвёртого разряда, на которое отец даже не взглянул, а мама задала несколько десятков вопросов. Отвечать на каждый приходилось, еле сдерживая раздражение, всё ещё сказывалось похмелье. Этого не могла не заметить мама, и пришлось признаться, что вчера мы «немного выпили» — «обмывали» удостоверение. Солгал.

Опять пришлось говорить неправду, от которой меня уже почти тошнило. «До каких пор?» — спрашивал себя. И почему лгу, словно какой-нибудь неразумный пацанишка? Стыдно перед теми, кого обманываю, и перед собой.

Вторично сославшись на недомогание (ох это пойло, настоянное на махорке!), лёг на кровать и закрыл глаза. На моём мысленном экране возникли эпизоды вчерашнего «банкета», отвратительного, которого лучше бы вообще не было. Но он был! И халва, которую я ел, хотя где-то в сознании всё чётче признавался: она не могла быть неукраденной. И так погано становилось от содеянного. Хоть вой!

Ко мне подошёл братишка и рассказал о своих успехах. Мало того, что он хорошо учился в школе, на городских соревнованиях ему присвоили третий разряд по греко-римской борьбе. Я увидел, насколько он повзрослел и окреп. В свои четырнадцать лет он выглядел намного мужественнее. Молодец! Не то что я… Безвольная мямля.