Квартира. Карьера. И три кавалера - [17]

– Ты мстишь немецким мужчинам, оскорбляя русских женщин? Иззавидовался, что здесь люди живут по-человечески? Не позорь победителей, не марай сорок пятый, жалкий ублюдок.

Спутница хама, уразумев, что наша нашего бьет, завопила: «Помогите, люди добрые!» Петер подскочил к своей девушке, схватил ее за локоть, шепнул: «Бежим». И поволок в какой-то переулок, из него в следующий, дальше в метро. Наконец, отдышавшись, Катя спросила:

– Зачем мы сбежали?

– У нас строгая полиция, Кэтрин, – ответил Петер. – А ты неожиданно напала на человека. Очевидно пыталась его ударить. Нам грозило тщательное долгое разбирательство. Под твоим влиянием я перестаю быть законопослушным. Что случилось? Он тебя обижал? Вы знакомы?

– Нет…

И мелкая хулиганка объяснила, в чем дело.

– О, ты приняла его ругань на свой счет, – дошло до интеллектуального берлинца.

– Немецкими овчарками называли наших баб, которые пускали в свою постель оккупантов, – сухо пояснила Трифонова. – Часто просто чтобы накормить своих русских детей. А я в Германии в твоей постели. И взбесилась не из-за себя, а из-за тебя. По этому мужику выходит, что ты пригласил меня к себе пожить не по доброте душевной. Ты расплачивался за грехи предков. Был обязан приютить. Такого подхода я не выношу.

– В семье моей матери не было нацистов, – тихо сказал Петер. – Она переехала в Англию в тридцать пятом в интересах бизнеса. Мама еще не родилась. Но, знаешь, им трудно жилось в войну. И когда папа влюбился и женился на немке, на него тоже косились английские родственники и сослуживцы.

– Когда это было?

– В семьдесят седьмом.

– Вот-вот, и я о том же. До тех пор прошло тридцать с лишним лет, и с тех пор еще сорок, Петер.

– Ладно, только больше не дерись на улице, – прыснул он.

– Я смирная, не знаю, что на меня нашло, – запоздало смутилась Катя. Хотела пошутить, мол, не иначе вражеская территория располагает к агрессии. Но прикусила язык. Больную тему лучше было закрыть.

Это был единственный раз, когда они удивили друг друга. Она его тем, что могла без предупреждения кинуться в бой. Он ее тем, что знал, куда и как удирать от полицейских.

Петер хотел познакомить Катю со своими друзьями. Она отказалась: «Нет, мне хватает тебя. Встречайся с ними, когда надо, я найду себе занятие». Но он не злоупотреблял разрешением. И в выходные таскал ее на престранные выставки. Их в Берлине было необыкновенно много. Казалось, что половина города художники. Иногда, если выставлялись знакомые Петера, нужно было успеть в два-три места за вечер.

В их первый выход Трифонова волновалась и намекала, что ничего не понимает в современном искусстве. «Ничего себе, – веселился он, – Третьяковка, Русский музей, Пушкинский, Эрмитаж. С такой подготовкой разберешься быстро». Признаться ему, что за годы жизни в Москве не удосужилась ни посетить толком столичные музеи, ни съездить в Питер, Катя не решилась. Понуро вошла в какой-то ангар. И увидела покосившиеся кучи металлолома, между которыми отрешенно сновала продвинутая публика и витала многоязыкая речь. «Для осмотра этого надо досконально изучить живопись и скульптуру? Петер издевался надо мной?» – разозлилась она. И упрекнула:

– Слушай, чтобы достойно воспринять ржавые шедевры, мало дневать и ночевать в российских музеях. Лично я непременно добавила бы Лувр.

– Кэтрин, не язви. Сосредоточься на любом объекте, расслабься и жди ощущений, – посоветовал Петер. – Тогда окажешься сразу здесь и в себе самой. Не пожалеешь. Ранняя индустриальная эпоха придумала совершенные механизмы. Теперь они распались на части и умирают. Они не могут больше производить вещи. Но фантазия художника по-новому собирает их вместе и производит новые смыслы.

– Принцип восприятия уловила. Важно не то, что увидела, а то, что почувствовала. У нас говорят: «понимать в меру своей испорченности». Петер, я недостаточно развращена для того, чтобы испытывать хоть какие-то чувства при виде этих железок.

Но Катя не была бы собой, если бы не встала в сторонку, чтобы не мешать ценителям и знатокам, и не попыталась сосредоточиться и расслабиться одновременно. У нее не получилось. Сгоряча девушка поклялась себе, вернувшись в Москву, посетить Третьяковскую галерею.

Вторым увлечением Петера были мероприятия, которые почему-то назывались концертами. Наслушавшись заунывных и резких звуков, Катя испуганно хватала парня за руку. Он успокаивал:

– Это крик человеческой души в эпоху, когда слова ничего не выражают или лгут.

– Не будь наивным, Петер Адам Смит, – отвечала Катя. – Лгут люди. Они могут делать это и аккордами, и красками, и мимикой с жестами.

– Кэтрин, ты точно медицинская сестра?

– А что, у медработников души не кричат в изолгавшемся мире?

Петер пристально посмотрел на нее и растерянно улыбнулся:

– Да, надо уточнять, ты русская медицинская сестра.

Тем не менее Трифоновой в голову не пришло отказаться от их вылазок. Она неустанно моталась с Петером, да еще и подбивала его, выбравшись из одного культурного центра, зайти в какой-нибудь другой. Ее увлечением сразу стали посетители. Они были разными, но у всех блестели глаза. Каждый переживал свое, но разобщенности не чувствовалось. Наоборот, создавалась единая энергетика, что было парадоксально и здорово.