Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература - [34]

Неигровая во внешних проявлениях, самореализация этноса «овнутрялась», выстаиваясь на автономных комплексах, вербализировалась, чтобы получить выход вовне, и принимала на грудь «для храбрости». Постепенно из двух этих паллиативов возникло новое тождество. Народ пошел «другим путем» и окончательно сбился с пути. Параисторические, организационные формы он воспринял или пытался воспринять с той же серьезностью, с какой сегодня идет на выборы или вкладывает ваучеры. Но чего еще нельзя в игре — это заставить играть. Русская история, будучи серьезной, была самой человекоемкой из всех историй, но, коль скоро она перестала быть историей, и жертвы ей перестали быть добровольными. Народ достаточно быстро в той экстремальной ситуации разобрался, что «игра по приказу» не дает шанса на выигрыш: «хочешь — сей, а хочешь — куй. Некоторое время поимитировав игру, народ перешел к открытому ее саботажу, чем и убил. Пионерская «перестройка» имитировалась уже властью, верхушкой, отупевшей от безделья.

Один из самых серьезных по установкам народов мира вовсе не чурается игры. Он просто либо не умеет играть в то, что ему подсовывается, либо слишком быстро понимает, что имеет дело с шулерами. А игра не по правилам, мухляж — уже не игра. Это по-другому называется. История, как бы ни была она жестока, никогда не мухлевала с народом. Она брала свое и не имела обыкновения компенсировать взятое, как это делала идеология.

В чудной повести В. Пановой «Сережа» мальчик сразу обнаруживает, что торжественно врученная ему конфета не имеет содержания — это пустая бумажка. Но дядя, желавший разыграть мальчика, не соблюл крошечной условности — не сказал волшебного слова КАБУТТО. Игра не состоялась, и Сережа среагировал безошибочно: «Дядя Петя, ты дурак?» Разумеется, взрослые его наказали, потому что больше всего на свете они не любят оказываться в дураках. Смертельное одиночество обманутого в ожиданиях мальчика перехватывает горло. Одиночество, но отнюдь не беззащитность! Он надежно защищен — вербально защищен. Он знает слово, которое разоблачит обман, рассеет чары.

Что сказать об одиночестве народа, великого некогда числом и поныне ожиданием, которому каждый правитель пытался втюхать в стакан воды вместо чаемой водки? Вербальная защита в виде мата и анекдотов незыблема. Игра социальная вымахала в принципиальное пьянство, игра сакральная выродилась во вдохновенный алкоголизм. Признать это возобладанием дионисийского начала означает только лишний раз подтвердить теорию Хейзинги. Но этот народ никогда не умел играть…

Кто-то вслух прочитал укоряющую надпись на большом щите: «Напился пьяный — сломал деревцо: стыдно людям смотреть в лицо!»

Над надписью — рисунок: безобразный алкаш сломал тоненькую березку и сидит плачет.

— Горюет!.. Жалко.

— Тут голову сломаешь, и то никому не жалко, — сказал Борька Куликов…

(«Ораторский прием»)

Лукиан из Самосаты, малоприятный человек и злобно даровитый сочинитель, взял себе девиз: «Быть трезвым и ничему не верить». Этот «цимболон» он составил, соответственно, из двух половин. Первая — модификация христианской аскетики, основанной на формуле духовной трезвости. Вторая — из арсенала скептиков. И тех, и других Лукиан лупил по чем ни попадя. Те и другие на поверхностный взгляд являли собой прообраз долговременной конфликтной оппозиции, а на взгляд философа и мистика — высокое единство и конечную неразлучность. Мы — народ извечно выворачивающийся. На базе насильственной «проводимости» (Хейзинга) оргмероприятий и стойкости вируса Диониса и эти половинки сложились в результате навыворот: «Быть пьяным и всему верить». Лукиановский лозунг: «Трезвость — норма жизни» — лукавый секулярный эрзац, мозоль вследствие исторического травматизма — перелома воли.

«Переменчивость естества поползнулась у человека в противоположную сторону» (Св. Гр. Нисский). Читай: не норма — аномалия, самое опасное, самое пограничное из состояний, сублимация жгучего стыда за плюс на плюс равняется минус жизнь, за «поползновение», равное отступничеству, за чумацкий шлях телецелителей фантомной воли. Стыдно быть трезвым! Стыдно за себя, завтрашнего пьяного, за пьяных корешков! Нравственно неподъемно! Но опьянение здесь не синоним облегчения. Кто понимает, тот не станет отрицать гробовой серьезности русского пьянства, будто пародирующего неигрушечность нашей истории. Русский пьяный теряет юмор — последнюю защиту от «дураков». Он отвечает за все в этой стране, где никто не отвечает ни за что. Он — последний здесь респондент. Поэтому до четвертой стадии морали просто не доживает.

Очень выламывался один дядя в шляпе… Заставил баяниста играть на пароме, первый пустился в пляс — покрикивал, дробил ногами, смотрел орлом. Только на него-то и смотреть было неловко, стыдно. Стыдно было жениху с невестой — они трезвее других, совестливее.

(Осенью)

IV

Завязка выпивка-похмелье имеет третий член. Это запой. Как игра завершает свой цикл карнавалом, так ее русский паллиатив должен пройти стадию запоя. Запоем же онтологизируется преодоление стыда, исторической рефлексии. Философски запой и есть, собственно, вера во