Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература - [36]
Так уж и все!.. Не верьте — проверьте. Хоть по школьной хрестоматии, хоть по ПСС. Только не по принципу: пил ли Герцен или Добролюбов. Это для самооправдания. А меня интересует истина. Кто был трезв — по мотивации, логике, сюжетостроению. Затем — у каждого — сочтите персонажей: выпивающих, пьющих запоем. Пьяненьких. Совершите этот подвиг — во имя истины.
Тимофей еще выпил. Вот теперь он, кажется, все понял: жалко себя, жалко свою проклятую жизнь. Не вышло жизни.
(«Билетик на второй сеанс»)
А с меня довольно. Душа меру знает. Ну, разве еще по одной. Когда я лежала в роддоме, у девки из моей палаты повесился муж. Сопалатницы от скуки стали выяснять подробности. Первый вопрос, естественно:
— Пьяный, что ли, был?
И — ответ:
— Не-е, голодный!
Народ, знающий, что такое голод, и приравнявший к нему трезвость!!! Не пожалевший новорожденного сына алкаш, сломленный призраком не добытой поллитры, и сомалийский дистрофик с раздутым брюхом…
Последнюю, на посошок. Душа-мера. До борьбы с привилегиями чужая домработница Маруся обращалась к хозяйке:
— Водочки — то в суп долить?
Так она уменьшала слово «вода»!!!
Ну, забрало… Наливай, однова живем! «Очарованный странник»…
Сказ, говоришь? Остранение? Астральнение это, захорошение. Платонов с его ноуменальным взаимодействием слов, на феноменальном уровне не стыкующихся? С вязким алогизмом — нет, алкоголизмом монолога. Мир перевернулся, понимаешь ты? Только пьяный и устоял. Платонов — это страшный русский отходняк, сверхнатуральная мутация.
Ну, закумарило. Пойти провянуть… Мандельштам с последней, 4-й стадии, прямотой. Наркотическая Цветаева. Они породили целую Растеряеву улицу, на которой хлороформный Бродский еще держится молодцом. А кто наследовал по-польски гонорово трезвому Ходасевичу? Пара язвенных графоманов?
Кажется, подъезжаем…
Мы легко представили себе, что «все в государстве начали «выпивать». Незаметно само государство спилось навзничь.
Как в перпетуум мобиле про попа и его собаку, мы закапывали презумпцию трезвости глубже и глубже.
Он раньше пил запоем как закон
По саунам, правительственным дачам,
Как идиот, забором обнесен,
По кабакам, где счет всегда оплачен…
Он при Хрущеве квасил по штабам,
При Брежневе по банькам и б@дям,
А при Андропове — закрывшись в кабинете.
Сейчас он пьет при выключенном свете,
Придя домой, скрываясь в туалете, —
Мне все равно, — пусть захлебнется там!
(А. Еременко)
Алколатрия в этих стихах уже сломала все барьеры. Она изглубока, обызвесткованной печенкой кричит мажорно-монотонно только одно: «Тебе можно, а мне — нельзя?» Это инвариант отношений с государством и к государству, доживающему последние запойные годы. Трезвый лицемер Горбачев ничего поправить не мог, только усугубил «мокрухой» «сухого закона», когда люди умирали в очередях за глотком свободы. Переход Горби на Форосе из рук одних алкоголиков в руки других был вполне адекватным возмездием за всенародные муки до «часа волка».
Весь андеграунд с его космополитизмом и национально портвейнизированные «митьки» не вышли за рамки пьяного игрового кодекса, хотя играли безусловно не по приказу. Грязная подвальная бухаловка 70-80-х менее всего подвержена романтизации и социализации. Эйфорические медитации и бодунные бунты, которые находчивые, где рупь стрельнуть, критики окрестили «новой волной», прочно ассоциирующейся с похмельным конвульсивным подкатом, достойны нового же, наркологического, литературоведения. Но люди живые обидчивы и ранимы, особенно в «обстяге», когда, как говаривал верховный адепт алкоодержания Веничка, «нервы навыпуск».
Огитаренную версию «Пьяненьких» создал В. Высоцкий, одареннейший алколатр. Но написавший: «У меня запой от одиночества», — от запоя, а не одиночества, погиб, популистски оправдав, но художественно не отрефлексировав состояния, для чего и выбрал подсознательно жанр песни. На эту тему уже приходилось писать и не быть понятой. Чудовищная кухня прижизненной славы разделывала творчество Высоцкого на своей заскорузлой доске и по своей технологии, освобождая от каких бы то ни было самоограничений, поэтому воспитательного эффекта его песни достигали по той же схеме: «А мы чо, хуже, что ли?»
V
Русский ученик обречен побеждать учителя, впадающего в маразм, едва успев составить духовное завещание. Л. Шестов писал: «…наша простота и правдивость есть следствие нашей относительной малокультурности». Сколько «деятелей искусств», произведя нехитрую перестановку следствия и причины, сделали головокружительную карьеру, да под прикрытием с утра просветленного гуру! Василий Шукшин, наконец материализующийся герой нашего повествования, имел полную возможность раскрутиться на всю катушку по такому сценарию. Миф о самородке с фанерным баулом и почвенным Барнаулом мог пожизненно приносить дивиденды и чемоданоносителю, и еврейской элите, в руки которой самородок хитроумно дался, и однокорытникам, еще не расчухавшим золотой жилы патриотизма. Вписавшись в когорту потемкинских «деревенщиков», Шукшин тоже, конечно, без хлеба не остался, но и много сил потратил впустую, ибо эта делянка уже была выработана до супеси. Зато кокон «направления» позволил ему (о крайне неудачных романах попросту умолчим) без осложнений в судьбе выписаться в художника чеховского ряда, а дар, далеко превосходящий время, уверенно вел его через кочи малокультурности к главному поручению. Именно Шукшину было доверено завершить замысел Достоевского и поставить точку в книге «
Бустрофедон — это способ письма, при котором одна строчка пишется слева направо, другая — справа налево, потом опять слева направо, и так направление всё время чередуется. Воспоминания главной героини по имени Геля о детстве. Девочка умненькая, пытливая, видит многое, что хотели бы спрятать. По молодости воспринимает все легко, главными воспитателями становятся люди, живущие рядом, в одном дворе. Воспоминания похожи на письмо бустрофедоном, строчки льются плавно, но не понятно для посторонних, или невнимательных читателей.
Известный историк науки из университета Индианы Мари Боас Холл в своем исследовании дает общий обзор научной мысли с середины XV до середины XVII века. Этот период – особенная стадия в истории науки, время кардинальных и удивительно последовательных перемен. Речь в книге пойдет об астрономической революции Коперника, анатомических работах Везалия и его современников, о развитии химической медицины и деятельности врача и алхимика Парацельса. Стремление понять происходящее в природе в дальнейшем вылилось в изучение Гарвеем кровеносной системы человека, в разнообразные исследования Кеплера, блестящие открытия Галилея и многие другие идеи эпохи Ренессанса, ставшие величайшими научно-техническими и интеллектуальными достижениями и отметившими начало новой эры научной мысли, что отражено и в академическом справочном аппарате издания.
Валькирии… Загадочные существа скандинавской культуры. Мифы викингов о них пытаются возвысить трагедию войны – сделать боль и страдание героическими подвигами. Переплетение реалий земного и загробного мира, древние легенды, сила духа прекрасных воительниц и их личные истории не одно столетие заставляют ученых задуматься о том, кто же такие валькирии и существовали они на самом деле? Опираясь на новейшие исторические, археологические свидетельства и древние захватывающие тексты, автор пытается примирить легенды о чудовищных матерях и ужасающих девах-воительницах с повседневной жизнью этих женщин, показывая их в детские, юные, зрелые годы и на пороге смерти. Джоанна Катрин Фридриксдоттир училась в университетах Рейкьявика и Брайтона, прежде чем получить докторскую степень по средневековой литературе в Оксфордском университете в 2010 году.
Основание и социокультурное развитие Санкт-Петербурга отразило кардинальные черты истории России XVIII века. Петербург рассматривается автором как сознательная попытка создать полигон для социальных и культурных преобразований России. Новая резиденция двора функционировала как сцена, на которой нововведения опробовались на практике и демонстрировались. Книга представляет собой описание разных сторон имперской придворной культуры и ежедневной жизни в городе, который был призван стать не только столицей империи, но и «окном в Европу».
«Медный всадник», «Витязь на распутье», «Птица-тройка» — эти образы занимают центральное место в русской национальной мифологии. Монография Бэллы Шапиро показывает, как в отечественной культуре формировался и функционировал образ всадника. Первоначально святые защитники отечества изображались пешими; переход к конным изображениям хронологически совпадает со временем, когда на Руси складывается всадническая культура. Она породила обширную иконографию: святые воины-покровители сменили одеяния и крест мучеников на доспехи, оружие и коня.
В первые послевоенные годы на страницах многотиражных советскихизданий (от «Огонька» до альманахов изобразительного искусства)отчетливо проступил новый образ маскулинности, основанный наидеалах солдата и отца (фигуры, почти не встречавшейся в визуальнойкультуре СССР 1930‐х). Решающим фактором в формировании такогообраза стал катастрофический опыт Второй мировой войны. Гибель,физические и психологические травмы миллионов мужчин, их нехваткав послевоенное время хоть и затушевывались в соцреалистическойкультуре, были слишком велики и наглядны, чтобы их могла полностьюигнорировать официальная пропаганда.
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .