Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература - [30]

Повеселились от души. Пошлейший каламбур Зиновьева: «Пить или не пить?» вообще опоздал на тыщу лет, и мы ему совершенно не рады, потому что подрывает устои. Только так: «Пить или ПИТЬ?» «НЕ пить или не пить?» А вот почему славянские, угро-финские и примкнувшие к ним ордынско-туранские гены так изначально сплотились на выполнении завета насчет веселия, получите с академика Углова.

— Видите ли, в чем дело, — заговорил Князев серьезно, — я ничего в принципе не имею против того, что люди выпивают. Но существует разумная организация людей, в целом эта организация называется — государство. И вот представьте себе, что все в государстве начнут выпивать?

(«Штрихи к портрету»)

Ах, неспроста, неспроста здесь все стандарты и дны двойные. Пьем потому, что двоится, а не двоится, потому что… Эта двоящесть, расфокусированность — основа основ русского корневого дуализма, евразийской буридановщины, неумения выбрать из двух. Вечный риск, что ткнешь в призрак. А?! Вот так подпустишь достоевщинки — и полегчает, будто водки холодной выпил. Яснее. И — заметьте — одинарнее. Сразу устаканивается. Дело ведь в том, что не просто пьем, а похмеляемся:

Вчера я пил — и был счастливый,

Сегодня я хожу больной.

Пьешь — кимвал гремящий. Похмеляешься — кумар долбящий. В этой двойственности, отдающей перманентностью, в непрерывности цикла, в замкнутости круга и заморочка.

Однажды, в сумраке иркутской гостиницы, бредя барачным коридором до камеры, которую мне почему-то доверили самой открыть, не чая дожить до утра, я вдруг услышала из встречной щели, боковой, округленной шепчущими губами, как выдышка в январском окне, я услышала еще час назад такой невозмутимый акцент англичанки, приехавшей и давшей внушить себе, что умом тут не понять:

— Загадка жусской души! — объявила она, будто на концерте заговорщиков.

— Ну! — понужнула я по-сибирски, приняв, по обыкновению, форму сосуда, куда налили.

— Похмелъе! — выговорила англичанка тайну с ером. Щель затянулась.

О святая простота! Куда забралась, чтоб открытие открыть. Похмелье, душа моя, похмелье. Я бы уточнила: похмельчивость. Но этого тебе уже ничем не понять.

— И когда мы глотаем эту гадость… — Поп выпил спирт, промокнул скатертью губы. — Когда мы пьем это, мы черпаем из океана в надежде достичь дна. Но — стаканами, стаканами, сын мой!

(«Верую!»)

Облупились, затрухлявели гипсовые горнисты на русских полустанках, оттрубили свое. Вырвали у них из рук побудку новой эры проклятые буржуины. Но стоят вдоль полотен стеклотарные трубачи нашей непоправимой ментальности, стоят один на один с ментовкой, вскинув правый локоть, ходя кадыком и вбирая, интровертируя звук, а потом извергая, экстравертируя его под железнодорожным омазутевшим кустом акации. Так неужели выпустим и этот скипетр, стеклянный утробный флюгельгорн национального согласия, задудим в карлсберговскую жестянку?!..

II

Запад для меня начался с севера. Попасть на свежачка в Датское королевство было гуманной постепеновщиной, если только «неладно что-то» — не пустые слова. И они не замедлили отозваться. Диковинное ощущение бессиндромности — отсутствия похмелья — засосало под насыщенной ложечкой нашей делегации в первое же утро. Почти все мы оказались новобранцами выезда и до вечера буквально с ног сбились, чтобы адаптироваться. Тщетно! С утра все опять повторилось сначала. Дозу увеличили до того предела, за которым одного писателя укусил датский дог, животное с давней поры декоративное. Бессиндромное отчаяние нарастало. Датчане оказались народом немногочисленным, не лезущим в глаза, и я познакомилась с сомалийкой.

Конечно, по профессии она числилась наркологом. Ее шесть лет обучали имени Семашко бороться с алкоголизмом в России. На сомалийщину ее не потянуло, а Копенгаген — город хлебный, пивной, кьеркегоровый — в обмен на гражданство выставил щадящий, несемашкин режим в отношении алкоголиков. Сомалийка соблюдала договоренности в маленькой амбулатории. У дверей этой наркологической кумирни я увидела первую, неладную в Датском королевстве, очередь. Благонадежно и законосообразно стояли в ней подданные, но лица их, против обыкновенной скандинавской индифферентности, были скрашены, утеплены, навеки сроднены и слегка деформированы синдромом, который русский человек ни с какой пластикой не спутает. Их ломало и кумарило, пидорасило и кукожило, как где-нибудь в Краснопартизанске или Толстопальцеве. Было бы подло истязать их выяснениями, как они добились результата, в бессознательной погоне за которым наша делегация всю халяву истоптала. Но очами виделось, что подданные поддали накануне во славу конституционной монархии, и поддали со знанием дела.

Я поинтересовалась у хозяйки, чего они, имени Семашко, хотят. Это происходило во времена, когда практика человека, выросшего на одной шестой части суши, сводилась к лечению подобного подобным — да ежедневно. Сомалийка пояснила, что они пришли сюда, чтобы получить таблетку и избавиться от синдрома.

При полном невежестве в буржуазной медицине и профилактике я соображала, что такую таблетку можно купить в любой аптеке, а можно держать дома запас и в ус не дуть. Но максимально меня поразило само желание за здорово живешь поменять термояд кумара на «колесо», дезертировать, откосить от корриды с бодуном, не схватиться с ним насмерть и победить, добровольно лишить себя хроматической гаммы ощущений, не снившихся никакому марсианину. Ну, ладно, кишка тонка. Но зачем они в таком состоянии не поленились припереться к темнокожей жрице, а не поправились своим цивилизованным плоским способом в домашних условиях?