Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература - [29]

Ишь, какой нашелся — «ложись спать!» Сам ложись! Тут только жизнь начинается! Но — тс-с, — такая игра тоже есть. Мать и теща ведут пьяного. Он покорен, ноги заплетает, наземь сползает, всем видом показывает немощь телесную. Его раздевают, заваливают в койку, мать с тещей под это дело даже примиряются и идут сообща махнуть по стопке. Только оскоромятся, а он при дверях — голый, страшный, а то уж и с топором:

— Чего расселись, с-суки! —

Омману-ул!.. Не «ложись спать», а как народный маршал за вещал:

— Ну, выпил триста грамм. Ну, пятьсот. Ну, шестьсот… Ну, хватит! Иди работай…

Россия — страна с низким порогом презумпции. Тут подозреваются все, а жена Цезаря в первую очередь. Мастеровой Миколка, взявший на себя старуху-процентщицу и сестру ее Лизавету, раз навсегда покончил с презумпцией невиновности к чертовой матери. Но есть еще порог, стесанный до основанья, как мир насилья. Это презумпция трезвости. Станюкович-маринист с ней вроде тоже разобрался, но инерция бешеная. Президент вышел на трибуну, не сдобрив прическу гелем, — пьян! И его свита не в суд подает, а подозрение отводит. И сам он не уверен, идет на улицу через публику себя опробовать. Разговоров — на месяц. И это при том, что пьют все, а жена Цезаря… что там говорить! Почему человек, по той или иной причине не пьющий, должен у нас по этому поводу давать показания? Кому какое дело? Не пей, нам больше достанется! Нет, сто раз обинуется, снова здорово заводит:

— Не пью. В рот не беру. А раньше хлестал!.. А теперь — ни-ни.

Следует отчет о путях праведности, доводящий до исступления. И все с этим ртом… Когда общество уже созрело для канонизации праведника, обязательно выяснится, что сорвался, «загудел» и пр. Умер от прободения язвы, которую было подлечил, чем и объяснялось воздержание, но накуролесить успел обратно пропорционально. Прикидываться непьющим — это хай класс! Это для избранных. Но — бытует, не отопрешься. На самом деле, Миколка — исключение. Правило — анти-Миколка, раскидывающий чернуху: «Я не пьяный!», «Не сумасшедший!», «Не убивал!» А ты согласись, дурила… Иначе на съезжей высекут.

…Водку жрать у них денег хватает, а тут, видите ли, мало платят… Глоты. И сосут, и сосут, и сосу-у-т эту водку… Как не надоест-то? Очуметь же можно. Глоты несчастные.

Такого Колька не заслужил. Он выпивал, конечно, но так, чтобы «глот», да еще «несчастный»… Нет, это зря.

(«Ноль-ноль целых»)

Русский человек есть человек оговоренный (если не оговоривший). На уровне личности, если таковая нажита, он, конечно, может доказывать и отводить. Поражение здесь неизбежно, потому что нет особой уверенности в правоте. Нет ее никогда — ни по правде, ни по нахалке. Все как-то неотчетливо. Зато на уровне истории русский человек как дома. Здесь он — заведомый соглашатель. Только не «ложись спать», что за мелочевка! Но: раз говорят, что я пьян, я пью. Фатализм этот понятен? На уровне истории, подчеркиваю. Но: молодожен в разгар медового месяца приходит с запахом, и молодайка готова сдать его в ЛТП. Потому что она уже всю парадигму выстроила, машину времени запустила. Начни мужик топыриться, отводить — как миленького залечат. Согласись, прояви исторический подход — будет бабе в суп мочиться, как хошь куражиться, она стерпит. Потому что приговор истории обжалованию не подлежит:

Он фармазон. Он пьет одно

Стаканом красное вино.

На почве отсутствия презумпции трезвости развивается алкофобия. На одном из первых школьных сабантуев одноклассник, хлебнув вина «Солнцедар», обреченно сказал:

— Ну, все! Теперь я сопьюсь.

И ведь выстроил парадигму безошибочно. Спился, перекрыл олифу, доплыл до растворителей.

Бросить пить, «завязать» у нас означает африканское табу на алкоголь, не номинальное, а буквальное исполнение сухого закона, — это в стране, где никакие законы не указ. Крутой замах, не по плечу, гордыня сатанинская. Поэтому вернуть на круги своя способны кефирные алкалоиды. На моих глазах «зашитый» алкоголик, гениальный инженер, хватил из холодильника лимонада вместо нарзана. Он затрясся, зарыдал и грянулся перед тещиной иконой, которую в лучшие времена не раз грозился искрошить. Кто чего боится, то с тем и случится, — ученые люди зря не скажут.

Пить опасается: начнешь пить, не остановишься…

— Что, так и говорит: начну, значит, не остановлюсь?

— Так и говорит. «Если уж, говорит, пить, так пить, а так даже и затеваться неохота. Лучше уж вовсе не пить, чем по губам-то мазать».

Он справедливый мужик, зря говорить не станет.

(«Наказ»)

Владимир-князь, как Кашпировский, дал установку. Наказ: «Руси есть веселие пити». Народ его с честью выполнил. Чем вы недовольны? По дороге случилась заминка с генофондом, потеряли несколько десятков миллионов. Ну, сорок. Ну, пятьдесят. Ну, семьдесят. Ну, иди работай! Вступай в рынок! Сверхнатуральная мутация получилась, однако… Чем такой недород на таком пространстве покрыть? Только воображением. Воображения откуда напастись? То-то.

Алкофобия — пережиток времен полного воспроизводства, ответственности за продолжение рода. Последствия мутации давно неподконтрольны. Как писал (смешно писал!) гуманист ХХ столетия (смешное сочетание!) Э. Фромм: «Я не могу признать теорий, которые пытаются нас уверить, что… внезапное уничтожение 60 миллионов американцев не будет иметь глубокого и губительного влияния на нашу цивилизацию…» Не признавай, милый! Красно Солнышко-разрешитель, одной фразой про веселие этически наполнивший проблему, неосторожный русский Хайям, в результате мутации превратился во врага всех жен и детей. Умиравшие от скуки переписчики греческих побасенок — в пророков: «Аще бы вино не погыбло мною, то аз бых погыбл вином».