Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература - [27]

И Евхаристия, как вечный полдень, длится.

Все причащаются, играют и поют.

Недаром Илья посвятил Мандельштаму одно из лучших своих стихотворений:

Мы начинаемся тогда,

Когда по чьей-то смерти минут

Определенные года,

И Землю к нам на шаг подвинут,

Чтоб твердость подгадать стопе,

И мозгу в маленькие мысли

Плеснуть словарь, и на пупе

Связать нас в узел, чтоб не висли.

Традиционные культурные апелляции к условному, литературному, непременно сопоставляемому с рукотворным творчеством Творцу с тех пор встречаются у Ильи Тюрина единично (например, в «Натюрмортах»):

(Дерево)

На взгляд со дна — ты состоишь из гнезд

И звуков, давших смысл шумерской фразе

Ветвей; страниц — исписанных до слез

Творцом. И им же скомканных в экстазе.

Было бы странно, если бы книжный мальчик конца ХХ столетия раз и навсегда отказался от подобного дискурса. Если бы это случилось, Илья с его интеллектуальной честностью непременно встал бы на путь иноческого служения. Однако, применительно к собственному творчеству пережитое постижение все чаще принимает у него архетипический для мирочувствования русского поэта характер Поручения и непосредственного соотношения, со-вещания с Творцом, как это происходит, когда речь идет о зарождении слова «К стиху»):

Ты не можешь покинуть меня, о, моя незаметная часть,

Потому что и я не смогу отпустить на дорогу

Твое странное тело, не нужное ей, и подчас

Незнакомое мне, и еще неизвестное Богу.

Тупик рационалистического и позитивистского подхода к сакральному для Ильи очевиден, и стародавней интеллигентской дилеммы: кто кого оставил — Бог человека или человек Бога, — для него не существует. В нем вообще нет прекраснодушной эйфории и размягченности русского интеллигента, ради душевного комфорта легко идущего на поводу взаимоисключающих допущений. Трезвость духа этого феноменального юноши поистине иноческая. Заповеди Божии для него постепенно наполняются конкретикой, которая отличает верующего в личного живого Бога от бесплодно философствующего «по поводу»:

Спаситель не знает ни имени, ни села,

А значит — не может судить, и твоя взяла.

Лицо, и одежда, и ступни при всех пяти —

Достойны руки принуждающего идти,

Судящегося и бьющего: он не тать,

Поскольку берет только то, что ты рад отдать, —

Не больше. Но если от Бога бежать — беги

От поприщ, одежды, и левой своей щеки.

Бродско-маяковско-пастернаковская интонация покидает стихи этого счастливого периода (еще раз напомним — действие происходит в пространстве одного года жизни мальчика, которому суждено дожить лишь до полных 19-ти!). Но мало-помалу она сменяется блоковской тревожной музыкой и графической двуцветной гаммой:

Мы в снегу. Если Бог попадет в метель —

Философия сгинет. И как постель

Будет выглядеть Рай (или Ад — как знать,

Коли смерть занесло, и не нам умирать).

(«Екклезиаст»)

Мотив одиночества Бога, преданного людьми, звучит все трагичнее, и это тем более поразительно, что поэты в основном заняты собственными экзистенциальными проблемами — отнюдь не только в возрасте Ильи, когда тема одиночества настигает всерьез и ломает большинство неокрепших душ:

Чем он дольше один,

Тем он больше Господь.

В стихах, обращенных к возлюбленной, не впервые у Ильи, но впервые с такой дихотомической резкостью появляется тема смерти. Мир, лежащий во зле, предстает уже в стадии конечного выбора, лишенным ненужных промежутков и отвлекающих от главного деталей:

Потому что — поймешь ли? — у смерти

Нет вопроса «Куда попаду?»

Нет Земли: только Бог или черти,

Только рай или ад. Мы в аду.

Этим утверждением заканчивается для Ильи Тюрина 1996-й год. И непонятно, отчего сильнее щемит душу — от конечности выбора или от этого мучительного вопроса, обращенного, судя по всему, к самому близкому человеку: «поймешь ли?» Не говоря уже о том, что поместить любимую в ад не решился даже «суровый Дант».

Год следующий — 1997-й — открывается обширным стансовым произведением «ХОР» — скорее всего, не поэмой по замыслу, потому что свои поэмы Илья строил на других основаниях. «ХОР» посвящен снова памяти Иосифа Бродского и приурочен к годовщине его смерти. В сложнейшей полифонии — и тончайшей строфике — этой, безусловно, этапной вещи тема Бога и тема смерти вновь неумолимо пересекаются:

Бог,

Ежели и жесток, —

То в том, что в секрете срок

Смерти хранит от нас.

Иль у Отца и чад

Разные взгляды на

Время и важность дат?

Илья непреложно понимал — просто не мог не понимать эту разницу «взглядов». Но спустя год после ухода учителя он чувствует себя старшим по отношению к адресату стансов — и имеет на это полное право: достаточно просмотреть все вышеприведенные цитаты, а еще лучше — перечитать все стихи 96-го. Как старший в разговоре с младшим, а не бессознательно заискивающий перед мэтром и старающийся попасть в тон ученик, он допускает необходимую по сюжету и уловимую только посвященными меру иронии, некоторого неоскорбительного пересмешничества основных тем Бродского, в разной — и часто всесокрушительной — степени сопровождающего любое ученичество. Илье Тюрину по-человечески чужд принцип «победителя-ученика», восточная, не знающая милости холодная гордыня преодоления прошлого: увидишь будду — убей будду. Но постепенно контрапункт развивается вглубь и обнаруживает самостоятельную, хотя и не самодовлеющую мелодию — кьеркегоровскую мелодию молчания Бога: