Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература - [28]
Некто спросил Творца:
«Боже, зачем печаль
Селится к нам в сердца?»
Бог не отвечал:
Этим и знаменит.
Загодя обречены
Все, кто Его затмит
В области тишины.
Для большинства неофитов на этом, втором — всего лишь втором — шаге все и заканчивается. «Безответность» Бога становится главной претензией не желающих взрослеть «чад». Илья Тюрин выходит из положения органично и не теряя основной мелодии многоголосья — переклички с кумиром своей начальной поры, которого он, несмотря ни на что, вовсе не собирается предавать или отторгать. Определение причины «неучастия» Бога в делах человеческих, которое на самом деле есть лишь наше «окамененное нечувствие» по отношению к незримому и неосязаемому, Илья выводит из того же достаточно ограниченного набора органов чувств, данных человеку, не претендуя ни на какое сверхзнание:
Бог — это слух. Рукам
Вмешиваться нельзя.
Иосиф Бродский очень любил подобные уравнения («Время есть холод»). Но он был из той породы людей, которые словно родятся ироническими стариками. И никогда бы не рискнул сменить маску — не то что сорвать ее. Никогда бы не поступился заветной интровертностью ради того, что так чувствовал Илья Тюрин в своей мальчишеской жалости к одинокости Божией:
Танцует глаз, перемещая камни,
Но голос Бога в том, что юркий глаз —
Не собственное тела колебанье,
А знак слеженья тех, кто видит нас.
Среди толпы Бог в самой тусклой маске,
Чтоб фору дать усилиям чужим:
Чей взор богаче на святые пляски?
Кто больше всех для взора недвижим?
(«Остановка»)
Молчание Пастыря, которое сплошь и рядом оборачивается «роптанием ягнят», переходящим в прямые кощунства, для необыкновенного мальчика, Маленького Принца эпохи незрячих сердец, было только лишним обоснованием Его бытия. Собственное приближающееся безмолвие — лишней возможностью быть до конца честным. Причем с Ним или с ней — любимой — одной мерой:
Нас Творец не учил диалогу,
Презирая двойное вранье.
Мы же видим из окон дорогу:
Дай нам Бог что-то знать про нее.
Илья замолчит о Боге гораздо раньше, чем примет решение отказаться от стихописания. Стихи полутора последних лет его запредельной жизни скупы на Имя, непроизносимое уже по иной причине, нежели в раннюю пору, — не от недостатка, а от избытка обретенного. Но 97-й год оставил нам еще одно — последнее обращение к Бродскому, трезвое и элегическое воскрешение любимого поэта, поскольку стихотворение «24 МАЯ 1940» воспроизводит дату его рождения, а не смерти:
Чей ты Иосиф? Где братья соседские,
Где же волы у яслей?
Эти вопросы последние детские
В жизни, покуда мы с ней.
Это для нас любопытство, ребячество —
Но и для Бога простой
Способ повыведать: что обозначится
В Нем этой малой чертой.
К Знанию Воскресшего Бога человеку нечего добавить.
Получив же свидетельство об этом Знании, остается только уйти к Нему, а перед дорогой помолчать. По обычаю отцов. И по великодушию к ним: «Ибо всякий, рожденный от Бога, побеждает мир; и сия есть победа, победившая мир, вера наша» (1 Иоан., 4).
Пьяненькие
Достоевский хотел написать роман с таким названием, а вместо него написал «Преступление и наказание». От ненаписанной книги осталось три тезиса.
«Оттого мы пьем, что дела нет»;
«Врешь ты, — оттого, что нравственности нет»;
«Да и нравственности нет оттого — дела долго (150 лет) не было».
Кумар долбящий. Проблема трезвения в русской литературе
В отрезвитель ведь его повели, в отрезвитель! Он придет скоро.
У нас в Москве знаешь сколько водят в отрезвитель!..
В. Шукшин. «Критики»
I
Если двое сказали тебе, что ты пьян, иди ложись спать…
Ничего себе! Более нерусской зависимости вообразить уже нельзя! Русский человек чем занимается всю жизнь? Отводит подозрения. «Я не пьяный!» Или: «Я не сумасшедший!» Или: «Я не убивал!» У Станюковича, написавшего море, и все про море, один рассказ попал в антологию — «Матрос Чижик». Там уникально изображено. Матроса подозревают в том, что он пьян, а он отводит подозрение, не соглашается. Вышеприведенная же русофобская максима, напротив, рассчитана на априорное согласие и незамедлительное выполнение требований общественного мнения. На конформизм и приоритет условностей все это рассчитано.
Наша игра другая. У нас выпил на копейку, а куражится на рупь. Чтоб водой отливали, а бабы вокруг квохтали. А потом, когда уже руки заломили и полчуба выдрали, глянуть этак осмысленно, — омману-ул! Прикидываться пьянее выпитого — вот в чем искусство! А то вот еще вариация:
Сам Борис Яковлев крепок на вино: может выпить много, а не качнется, не раздерет сдуру рубаху на себе. Не всегда и поймешь, что он пьян: только когда приглядишься, видно — глаза потемнели, сузились, и в них точно вызов какой, точно он хочет сказать: «Н у?»
(«Вечно недовольный Яковлев»)
Тут главное: «не всегда и поймешь». Знакомо до наизусть: ухаживает резонно так, с разглагольствованиями, провожать в такси везет. А в подъезде — о перила позвоночником, голову за волосы к спине, нож к матке, дохнет бочонком. Так и спохватишься: пьян ведь, невменяем! Прикидываться трезвым — это не случай, это амплуа по жизни, кредо, так скажем.
А что матрос Чижик с этой позиции? В несознанку пошел. Я, говорит, был в своем виде. Барыня: пьян! Уступи, дурила: выпил, мол, за Ваше благополучие, матушка-барыня! В своем виде! Да кто его, этот вид, этот стандарт русским аршином вымерял? Кто из нас может поручиться, на Библии поклясться, что трезв, «в своем виде»? То-то! Матроса высекли, натурально, на съезжей. Капитанша-истеричка, ревнующая сына к усатому няню, лишилась сыновней любви. Кампания борьбы с пьянством, как обычно, увенчалась…
Бустрофедон — это способ письма, при котором одна строчка пишется слева направо, другая — справа налево, потом опять слева направо, и так направление всё время чередуется. Воспоминания главной героини по имени Геля о детстве. Девочка умненькая, пытливая, видит многое, что хотели бы спрятать. По молодости воспринимает все легко, главными воспитателями становятся люди, живущие рядом, в одном дворе. Воспоминания похожи на письмо бустрофедоном, строчки льются плавно, но не понятно для посторонних, или невнимательных читателей.
В конце XIX века европейское искусство обратило свой взгляд на восток и стало активно интересоваться эстетикой японской гравюры. Одним из первых, кто стал коллекционировать гравюры укиё-э в России, стал Сергей Китаев, военный моряк и художник-любитель. Ему удалось собрать крупнейшую в стране – а одно время считалось, что и в Европе – коллекцию японского искусства. Через несколько лет после Октябрьской революции 1917 года коллекция попала в Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина и никогда полностью не исследовалась и не выставлялась.
Одну из самых ярких метафор формирования современного западного общества предложил классик социологии Норберт Элиас: он писал об «укрощении» дворянства королевским двором – институцией, сформировавшей сложную систему социальной кодификации, включая определенную манеру поведения. Благодаря дрессуре, которой подвергался европейский человек Нового времени, хорошие манеры впоследствии стали восприниматься как нечто естественное. Метафора Элиаса всплывает всякий раз, когда речь заходит о текстах, в которых фиксируются нормативные модели поведения, будь то учебники хороших манер или книги о домоводстве: все они представляют собой попытку укротить обыденную жизнь, унифицировать и систематизировать часто не связанные друг с другом практики.
Академический консенсус гласит, что внедренный в 1930-е годы соцреализм свел на нет те смелые формальные эксперименты, которые отличали советскую авангардную эстетику. Представленный сборник предлагает усложнить, скорректировать или, возможно, даже переписать этот главенствующий нарратив с помощью своего рода археологических изысканий в сферах музыки, кинематографа, театра и литературы. Вместо того чтобы сосредотачиваться на господствующих тенденциях, авторы книги обращаются к работе малоизвестных аутсайдеров, творчество которых умышленно или по воле случая отклонялось от доминантного художественного метода.
Культура русского зарубежья начала XX века – особый феномен, порожденный исключительными историческими обстоятельствами и до сих пор недостаточно изученный. В частности, одна из частей его наследия – киномысль эмиграции – плохо знакома современному читателю из-за труднодоступности многих эмигрантских периодических изданий 1920-х годов. Сборник, составленный известным историком кино Рашитом Янгировым, призван заполнить лакуну и ввести это культурное явление в контекст актуальной гуманитарной науки. В книгу вошли публикации русских кинокритиков, писателей, актеров, философов, музы кантов и художников 1918-1930 годов с размышлениями о специфике киноискусства, его социальной роли и перспективах, о мировом, советском и эмигрантском кино.
Книга рассказывает о знаменитом французском художнике-импрессионисте Огюсте Ренуаре (1841–1919). Она написана современником живописца, близко знавшим его в течение двух десятилетий. Торговец картинами, коллекционер, тонкий ценитель искусства, Амбруаз Воллар (1865–1939) в своих мемуарах о Ренуаре использовал форму записи непосредственных впечатлений от встреч и разговоров с ним. Перед читателем предстает живой образ художника, с его взглядами на искусство, литературу, политику, поражающими своей глубиной, остроумием, а подчас и парадоксальностью. Книга богато иллюстрирована. Рассчитана на широкий круг читателей.
Валькирии… Загадочные существа скандинавской культуры. Мифы викингов о них пытаются возвысить трагедию войны – сделать боль и страдание героическими подвигами. Переплетение реалий земного и загробного мира, древние легенды, сила духа прекрасных воительниц и их личные истории не одно столетие заставляют ученых задуматься о том, кто же такие валькирии и существовали они на самом деле? Опираясь на новейшие исторические, археологические свидетельства и древние захватывающие тексты, автор пытается примирить легенды о чудовищных матерях и ужасающих девах-воительницах с повседневной жизнью этих женщин, показывая их в детские, юные, зрелые годы и на пороге смерти. Джоанна Катрин Фридриксдоттир училась в университетах Рейкьявика и Брайтона, прежде чем получить докторскую степень по средневековой литературе в Оксфордском университете в 2010 году.