Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература - [31]
Сомалийка пояснила, что эта группа еще не разорвала полностью социальных связей и, сохраняя пока пагубную привычку, уже осознает себя больной, и, значит, недалек тот день, когда они придут сюда не за «колесом», а за сеансом гипноза и спасения души. О Боже мой! Значит, наше ироническое «не пьем, а лечимся» стало их моральным кодексом, и они лишней рюмки не вонзят, не подумав о последствиях в масштабах королевства! Против нашей круговой поруки пьянства-похмелья они выставили тупой детерминизм. Они хотят просохнуть, вернуться в реальность, которой им нечего бояться, не пройдя чистилища, на шермачка. Но они же сидят на иглах и «колесах», добирая идеальное, уходя от позитивизма своего пластмассового, от стабильности, сводящей с ума! О, как прав был малахольный принц!
Но мы-то, мы-то чего упираемся за такие деньги? Глянь в окно — и вдребадан! Слезь в метро — и в лоскуты! Нет, пыжимся, чтоб в грязь лицом ударить, чтоб не хуже людей, как вон тот, что по асфальту елозит уже ударенным, расквашенным лицом, мокрыми штанами, сожженными почками к небу вопия. Мы — наркоманы истории, севшие на ее гигантское колесо, — хорошо сидим! Мы — токсикоманы истории, всасывающие ее лонный промежный запах! Мы — ее ослы и ослицы, мечущиеся между алкофобией — манией ответственности — и алколатрией — одержанием безответственностью, тотальным по*уизмом, приводящим честной мир в исступление ума. С тем я и уехала в родные пенаты.
Я здесь не выпиваю, иногда только пива с Иваном выпьем, и все. Мы же понимаем, что на нас тоже смотрят. Дураков же не повезут за пять тысяч километров знакомить с памятниками архитектуры и вообще отдохнуть.
(«Постскриптум»)
Приехал и к нам в гости дядька — злой, чужой и трезвый, как кайенский перец. Он написал энциклопедию по исламу от делать не фига и все науки превзошел по той же причине. За это к нему бросились брать интервью и печатать в газетах, чтоб кое-кто не думал, что один такой умный. Дядька этот масонский начал с понтом нас в хвост и в гриву поливать: «У вас в мышлении разрыв связей, если что-то надо сделать через две недели, вы ждете, пока пройдут эти две недели — и потом только делаете. Из-за этого вы не можете правильно спрогнозировать свое будущее. И этим вы обязаны идее коммунизма, идее манихейской, приучившей вас видеть подлинность — в пустоте». И тому подобное мозгоклюйство.
Интервьюерка от такого гнилого заезда потеряла всякую профориентацию и ничего не смогла ему противопоставить. А ему пуще всего, конечно, было обидно, что послы князя Владимира, выбиравшие нам веру, магометанство отвергли, а о представителях этой религии высказались с особенным презрением: «Глазами водят туда-сюда, как бешеные». Но это не повод, чтобы не знать, что за тыщу лет до манихеев дзэнские монахи в пустоте уже толк понимали. Мысль же насчет разрыва связей и двух недель можно было бы развить в том направлении, что разрыв не от коммунизма случается, а ждать мы умеем значительно дольше. Попробовал бы он в период горбачевских издевательств прождать с бодуна до 14 часов, мы бы посмотрели, у кого разрыв.
Но это все пустые придирки. Обрезанный тот ученый высказал мысль, тоже не первой молодости, о том, что Запад ориентирован на пространство, а Восток — на время, и это создает между культурами несоответствие. А на что ориентирован чукча (север), две недели (время) пилящий по тундре (пространство)? И если мы по этой культурологии безоговорочно спихиваемся в Восток, чего вообще удивляться? Видали мы ваши выводы скороспелые!
Может, вам рассказать о роли колеса в русской литературе? Наркоманный этот образ, четвертованный крестовиной времени-пространства, уже доехал до Петербурга и прет на нас во весь разгон из Казани. Так мы головокружительно колесованы нашей историей, приколочены гвоздями к безвыходному своему дуализму. Время наше — Кронос пожирающий. У нас зима семь месяцев. У нас двухчасового полета в аэропорту можно неделю ждать. Пространство наше — Молох перемалывающий. Много нам себя, что и говорить… Но с колеса мы слезть не вольны, понимаете? Не вы нас к нему пригвоздили. И не обессудьте в случае чего…
Вот Петр Демьяныч Успенский, человек продвинутый, к месту и без подначки вспоминает Ангела Апокалипсиса, обещавшего, что времени больше не будет. Вспоминает и Апостола, у Которого широта, и долгота, и глубина, и высота, то бишь, пространство. Преодоление времени и постижение пространства, — такую глобальную задачу поставило, значит, перед нами Писание. А Предание, то есть, история, склоняло время заполнять и изживать, а пространство стяжать и осваивать. И сочетать несочетаемое удавалось только на меже меж страхом и одержанием, пока еще совестно, но уже астрально. Уже запредельно, но штаны еще сухие. То, что мы призваны были преодолеть и постичь трезвясь и бодрясь, мы заполняли и стяжали в экстатическом процессе стирания граней между первым и четвертым стаканом. А так — богоносцы богоносцами. Только тот, кто нас этим соблазнял, сам вожделел написать роман «Пьяненькие». Не написал — и не мог. Но завещал нам, как князь веселие.
Я внимательно изучила таблицу четырех стадий психической эволюции, расчерченную эзотерическим Петром Демьянычем со школярской прилежностью. Задолго до Вен. Ерофеева П. Успенский абсолютно бессознательно зафиксировал русскую парадигму от утреннего кумара до вечернего кимвала. Возьмем хоть сферу психологии, душевной, бишь, деятельности. Я буду приводить только первую и четвертую стадии, потому что середина в России вообще неинтересна и провисает.
Бустрофедон — это способ письма, при котором одна строчка пишется слева направо, другая — справа налево, потом опять слева направо, и так направление всё время чередуется. Воспоминания главной героини по имени Геля о детстве. Девочка умненькая, пытливая, видит многое, что хотели бы спрятать. По молодости воспринимает все легко, главными воспитателями становятся люди, живущие рядом, в одном дворе. Воспоминания похожи на письмо бустрофедоном, строчки льются плавно, но не понятно для посторонних, или невнимательных читателей.
Кто такие интеллектуалы эпохи Просвещения? Какую роль они сыграли в создании концепции широко распространенной в современном мире, включая Россию, либеральной модели демократии? Какое участие принимали в политической борьбе партий тори и вигов? Почему в своих трудах они обличали коррупцию высокопоставленных чиновников и парламентариев, их некомпетентность и злоупотребление служебным положением, несовершенство избирательной системы? Какие реформы предлагали для оздоровления британского общества? Обо всем этом читатель узнает из серии очерков, посвященных жизни и творчеству литераторов XVIII века Д.
Мир воображаемого присутствует во всех обществах, во все эпохи, но временами, благодаря приписываемым ему свойствам, он приобретает особое звучание. Именно этот своеобразный, играющий неизмеримо важную роль мир воображаемого окружал мужчин и женщин средневекового Запада. Невидимая реальность была для них гораздо более достоверной и осязаемой, нежели та, которую они воспринимали с помощью органов чувств; они жили, погруженные в царство воображения, стремясь постичь внутренний смысл окружающего их мира, в котором, как утверждала Церковь, были зашифрованы адресованные им послания Господа, — разумеется, если только их значение не искажал Сатана. «Долгое» Средневековье, которое, по Жаку Ле Гоффу, соприкасается с нашим временем чуть ли не вплотную, предстанет перед нами многоликим и противоречивым миром чудесного.
Книга антрополога Ольги Дренды посвящена исследованию визуальной повседневности эпохи польской «перестройки». Взяв за основу концепцию хонтологии (hauntology, от haunt – призрак и ontology – онтология), Ольга коллекционирует приметы ушедшего времени, от уличной моды до дизайна кассет из видеопроката, попутно очищая воспоминания своих респондентов как от ностальгического приукрашивания, так и от наслоений более позднего опыта, искажающих первоначальные образы. В основу книги легли интервью, записанные со свидетелями развала ПНР, а также богатый фотоархив, частично воспроизведенный в настоящем издании.
Перед Вами – сборник статей, посвящённых Русскому национальному движению – научное исследование, проведённое учёным, писателем, публицистом, социологом и политологом Александром Никитичем СЕВАСТЬЯНОВЫМ, выдвинувшимся за последние пятнадцать лет на роль главного выразителя и пропагандиста Русской национальной идеи. Для широкого круга читателей. НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ Рекомендовано для факультативного изучения студентам всех гуманитарных вузов Российской Федерации и стран СНГ.
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .
Д.и.н. Владимир Рафаилович Кабо — этнограф и историк первобытного общества, первобытной культуры и религии, специалист по истории и культуре аборигенов Австралии.