Крыло тишины. Доверчивая земля - [20]

Найда лаяла, прямо заходилась под окном — хоть ее принесли сюда щенком, она и выросла здесь, у Ядохи, но все равно никак, видимо, не могла привыкнуть к тому, что на этой лавочке всегда собирается столько людей.

— Утихомирь ты свою волкодавку! — не вытерпела наконец Дуня Тешкова. — А то вон сына напугает, так и спать ночью не будет, — и ласково ущипнула своего Миколку за курносый носик.

Ядоха стала успокаивать Найду.

— Отдай ты ее Татьянке, а себе — ее Полюгана возьми. Он бы к нашей компании вон как подошел.

— А зачем твоей Татьянке злая сучка? У нее же у самой во рту черно, — ответила Ядоха и снова пригрозила Найде: — Замолчи!

Та немного приутихла, но лаять не перестала…

Когда я подал тетке Ядохе письмо, она даже руками всплеснула:

— А мамулечки вы мои! А я все думаю, — видела же во сне, что всю ноченьку молочко беленькое цедила (заливаюсь им, и все!), потому, думаю, не может же быть, чтобы письма сегодня не было. А вот и оно. Это Витька прислал.

Даже не взглянув на адрес, она знала, от кого письмо. Пока Ядоха разрывала конверт, все на лавочке и около лавочки молчали. Тетка пробежала глазами первые строчки…

— А дитятко ты мое! Пятерочку уже вот получил, так и хвалится.

Ядоха прочитала письмо, аккуратненько вложила листок снова в конверт и сунула его в карман длинного мужского пиджака, наброшенного на плечи.

— Поправился уже. А намучился, дитятко ты мое родное! Это же надо тебе столько пережить. Эту блокаду люди век уже помнить будут. Витька рассказывал, что поедет он, малышок такой, на саночках по воду, наберет в реке ведерко и назад возвращается. А мертвых, мертвых вдоль дорожки! Кто до воды не доехал, замерз, а кто, с водою едучи, помер. Лежат, просто жутко. Нет, это я уже от себя говорю. А Витька сказывал, что тогда попривыкали уже, так особенно и не замечали. И вот, говорит, везешь ту воду, а мертвый как-то своею мерзлою ногою зацепит за саночки и опрокинет их. Вода и выльется. Стоишь, говорит, и думаешь, что делать: и без воды ехать домой нельзя, и назад возвращаться сил не хватает — не доедешь, ей-богу, не доедешь, свалишься, как и эти, что уже лежат…

Я давно заметил: для Ядохи во всем, что касалось этой войны, Витька был самый большой авторитет — «а неужто, дитятко ты мое, столько настрадался». Она всегда говорила: «Витька сказал», «Витька видел», «Витька знает». И никто в этом не должен был сомневаться. Витькино мнение, мнение мальчишки, который пережил блокаду, было для нее очень важным — будто мнение старика, что много перевидал на своем веку.

— Пошли, девки, на свадьбу, — Дуня Тешкова взяла с подола на руки сына и встала. — А то Ядоха уже завела свое: «Витька да Витька». Сейчас заплачет. Вон уже и слезы на глазах…

— А и правда, пойдем. Слышите, как в том конце играют?

Женщины загомонили.

— Посмотрим хоть, как Люська раевщинская в фате сидит.

— Вот Цыца так Цыца. В Сябрыни себе девки не нашел. Вон откуда — из Раевщины — привез.

Ядоха, простоволосая, достала из того же кармана, куда положила письмо, алюминиевый гребешок, какие еще в войну наловчился делать из обломков битых самолетов Клецка, и начала расчесывать свои длинные и, несмотря на годы, все еще густые волосы.

Перед войной в волосы тетки Ядохи вплелся колтун. Да такой, что даже иголку не вобьешь — точно камень. Сначала тетка хотела отрезать волосы, но ей отсоветовали — говорили, что тогда вообще колтун сдавит голову и задушит. Она долго лечила его, покуда сами по себе не начали раскручиваться волосинки — Ядоха ходила тогда как завитая. Но после этого (ибо говорили — все несчастье причинилось потому, что она не любила расчесывать волосы) тетка уже не расставалась с гребешком — где стояла, там и чесала свои поседевшие пряди.

— Да, пойдем, пойдем сходим, — как будто сама себе говорила Ядоха. — А как же, надо посмотреть, какой из Женьки молодой. Вон даже Сенчила и тот на свадьбу поехал. Помирал человек, а тут на тебе, на свадьбу поднялся.

— Я так его и не узнала: побрился, бороду свою снял, — снова заметила Тешкова. — Смотрю, какой-то молодой инвалид на Сенчиловой тележке едет, руками подталкивается. «Ты ли это, дед?» — спрашиваю. «Я, девка, я. Кто же еще так ездит, кроме меня?» — а сам весь в репьях — понацеплялись, наверное, как по своей тропинке ехал.

— А мамулечки ж вы мои! Так на свадьбу человек торопился, что даже лицо себе ободрал, — расчесывая волосы, сказала Ядоха. — Звал он, звал, кричал в хате, кричал, чтоб кто помог ему, на тележку перенес, — никто не слышит. Тогда он к двери подполз и вывалился на двор. Крылечка же у него нету, а порог высоконький, так он лоб себе немного и ободрал.

— Теперь уже доска к порогу приставлена, — теребя потрескавшимися пальцами уголок своего цветастого, завязанного на шее платка и все глядя на носки башмаков, подала наконец голос Матруна Вековуха, которая до этого сидела молча.

— Ого, смотри ты, и Матруна заговорила, — обрадовалась Ядоха. — А то я вижу, сидит чего-то тихо, глядит себе под ноги и не говорит ничего.

— А где же это, Матруна, сегодня твой? — качая на руках сына, не глядя на Вековуху, как будто безразлично, но я заметил ироническую усмешку на ее лице, спросила Тешкова.