Крыло тишины. Доверчивая земля - [19]

Мне вспомнился тот разговор Сенчилы с Горлачом, когда я среди мужчин стоял возле нар, на которых умирал дед, и слышал, как он бредил одним только словом: «Жить!» Я тоже мысленно тогда был согласен с Савкиной невесткой и сам считал, что человеку, который в жизни видел столько горя, не так уж и тяжело будет расставаться с нашей землею. Теперь понимаю — очень хорошо сделал, что не влез тогда в разговор и не высказал своего поспешного «мнения».

Умирал дед Сенчила недели две тому назад. А уже сегодня дома его не было: скоба на двери заткнута прутиком, отломанным от веника, а к порогу приставлена новая доска. На колу, вбитом в землю за хатою, висит вверх дном ведро — сушится. Около хаты валяются колья, на которых, словно старая рана, успела уже немного подсохнуть содранная до самого дерева кора, — видно, кто-то из мужчин принес из дому кое-что из своей плотницкой амуниции. Вон там, около угла, уже пробовали даже приподымать дедову хату. А на стене, которая выходит во двор, на бревнах появились свеженькие, будто белые бабочки, затесины, на которых химическим карандашом выведены цифры — от единицы до девяти. Значит, дед Сенчила и вправду собирается подновлять хату!

Тележки под стрехой уже не было. Только по траве со двора тянулись неровные следы от ее колес. На улице они круто поворачивали вправо и шли туда, к Ядохиной хате, — рубчик колеса от молотилки резал землю, деревянное колесо вихляло, а с обеих сторон в пыли четко выделялись следы от больших дедовых ладоней, которые всеми пятью пальцами были направлены вперед.

Дед Сенчила впервые, может, за последние полгода выехал со двора.

Около Ядохиной хаты, на длинной, словно кладка, лавочка (она даже прогибалась, пружинила, как кладка, ибо посередине не было колышка), сегодня особенно людно и шумно. Может, потому, что сейчас как раз то время, когда колхозники чувствуют себя немного свободнее, когда можно и посидеть возле хаты, никуда не торопясь, — хлеба уже все убраны, а картошку еще никто не отваживается копать первым: и в колхозе и на своих сотках все выжидают — пусть подрастет. Да и свадьба же сегодня!

Еще издалека я услышал: «Вон и сиротка идет», а подойдя ближе, узнал цветастый, с двумя большими красными розами платок Матруны Вековухи, — вторая жена Туньтика, крепко держась (словно боялась свалиться) за край доски, сидела посреди прогнутой лавки и, вытянув ноги перед собою, смотрела на обшарпанные носки своих больших башмаков. Рядом с нею держала на руках маленького Миколку Дуня Тешкова — наклонив свою голову над сыном, она щекотала его распущенными волосами: тот непослушными ручонками ловил белые, как лен, прядки волос и все пытался подтянуть их к ротику. Сидела, внимательно слушала всех, поворачивая голову на каждый голос, Клециха. Здесь же было еще много женщин с обоих концов деревни, — даже самой Ядохе места на лавочке не хватило, и она стояла около изгороди, держась за старую, позеленевшую от времени штакетину. В огороде, привязанная под самыми окнами, гремела цепью и заходилась от лая Ядохина Найда — злая-презлая собака. За эту Найду на Ядоху обижалась Лысая Татьянка: она считала самой большой несправедливостью, что ее Полюган так непохож на Ядохину Найду. Да и многие в деревне смеялись над этим несоответствием: у доброй, заботливой и ласковой Ядохи была такая злая сучка, а у злой и все время чем-то недовольной Татьянки — ласковый и послушный, как теленок, пес. Полюган очень любил нас, детей, и всегда валялся с нами в пыли, играл в прятки — словом, дурачился не хуже нас. Даже его первая кличка — Хулиган, которую дал когда-то Холоденок так невпопад, превратилась в более спокойную — Полюган. Холоденок даже божился, что песик и лаять совсем не умеет. Татьянка, пробуя разбудить его злость, привязывала собаку на веревку, на которой до этого бегал с весны до осени бычок, но Полюган сидел спокойно, скучал один за изгородью и, только услышав, как мы бежим по улице, забывшись, что привязан, со всей силой дергался вперед за нами, но, почувствовав крепкую веревку, успокаивался, и снова скучал себе, и вновь оживлялся только тогда, когда рядом с жужжанием пролетала муха или пчела. Отвязанный, вольный, с красивым ошейничком, он привычно здоровался с каждым уже знакомым запахом, не очень пугался и новых — Полюган недолго изучал их, обнюхивал, и через какую-то минуту и они становились ему привычными, своими — друзьями…

Татьянка, все же надеясь вырастить его злым, иногда подводила к пугалу на огороде и приказывала: «Кусай его, кусай!», но Полюган ласково терся около ее ног и не кусал. Тогда она кричала другое: «Бреши, бреши, лентяй!», но лентяй доверчиво, как дитя, смотрел ей в глаза — точно недоумевая, спрашивал: «А зачем?» Тогда она, может, чтобы показать, как это делается, а может, просто со злости начинала гавкать сама: «Гав, гав, гав». А убедившись, что Полюган все равно не лает, била его пинком в бок и решительно вела на подворье — привязывать снова. Татьянка привязывала собаку около тщательно закрытых дверей, хоть и знала, что Полюган — очень ненадежная помощь ее замку. Ядоха, наоборот, никогда не замыкала дверей — они всегда были либо раскрыты настежь, либо заткнуты, как вон сегодня Сенчиловы, какою-нибудь найденной во дворе щепочкой. Даже Найду она не привязывала около сеней — зачем, еще кого напугает, а то, может, и укусит.