Крыло тишины. Доверчивая земля - [18]

Холоденок поднял голову деда Сенчилы, а Савка поднес кружку к пересохшим губам больного. И тот торопливо, с какой-то жадностью начал пить. Он хватал воду так, как хватаешь воздух после того, когда в реке сполна наглотаешься воды. Сенчила задыхался. Вода лилась по свалявшейся бороде, по шее, по Холоденковым рукам, собиралась в складках черной его ладони и оттуда струйками стекала на сенник. Под кожей ходил острый (казалось, что он вот-вот ее разрежет) кадык. Дед пил с еканьем — каждый глоток гулко отдавался в хате.

— Я же и говорю, что не жилец уже он, — держа голову старика, повторил Холоденок. — Так только перед смертью глотают.

Напившись, дед снова лег и начал бредить.

— Варька, погоди, куда ты от меня убегаешь? Это же я, твой Петра. Что, ты меня разве не узнаешь? Куда ты, Варька? Обожди меня…

— Ну, слава тебе, боже, с женой, покойницей, уже встретился, — не отходя от Сенчилы, говорил Холоденок.

— Мама, и ты убегаешь от меня? Чего ты все только рукою машешь и ничего не говоришь? Мама, а там вон пошел человек спиною ко мне, это не мой отец? Я ведь его уже и не помню.

— Вот и с маткою уже разговаривает. Потерпи, Петра, потерпи… Скоро уже будешь с ними…

— А чего это вы все от меня убегаете? Ну ладно, идите себе, я вас потом догоню…

Дед Сенчила бредил весь день, — после полудня он повторял только одно слово: «Жить». Под вечер раскрыл вдруг глаза, посмотрел на мужчин и слабым голосом спросил:

— Скажите, это вы меня уже похоронили или еще нет? Может, это я уже на том свете?

— Нет, Петра, выходит, еще не на том, — ответил Савка, который согласился побыть возле деда и ночью. — Еще, Петра, на этом.

— А то я уже думал, что умер.

— Нет, Петра, значит, мы еще с тобою поживем.

А раньше, днем, когда мужчины сидели и стояли возле нар, где бредил Сенчила, кто-то из них, кажется Демидька, заметил:

— Гета, брат, вот она какая жизнь. Кажется, весь век человек мучился, горевал, а как только, гета, пришел час, когда надо прощаться, видишь, как, гета, заговорил: «Жить!» Одно слово полдня повторяет. А казалось бы, что ему, гета, жалеть? Хату вот гэту дырявую? Одиночество свое? Горе свое? Ан нет, видишь, когда пришла, гета, к нему Кастуся[5] с косою, так и он вот как заговорил: «Жить!»

— И правда, что ему, Сенчиле, цепляться за эту жизнь, может, лучше и помереть было бы, — неожиданно влезла в разговор и Савкина невестка, длинноногая и худая Зинка, которая пришла звать свекра обедать, а заодно и вечерять — это же надо, до сих пор человек не ел!

— Замолчи ты лучше! Что ты знаешь! — со злостью набросился на нее Холоденок. — Что ты знаешь, балаболка ты эдакая! «Помереть… Помереть…» Помереть мы все можем. А вот ты выжить попробуй…

Мне вспомнилось, как летом, немного выпивши, не помню по какому случаю — то ли троица была, то ли другой какой праздник, — дед Сенчила сидел на своем зеленом, как луг, дворе, усыпанном цветами, и все говорил Горлачу:

— Смотри-тка ты, малец, сюда… Ты же умный, понятливый — аж до Берлина с винтовкой дошел. Вот почему это, где какое в свете горе есть, все ко мне липнет, все на меня валится. Вот слушай сюда. Помнишь, как моего жеребца волки съели? Помнишь. А вот почему это так получилось, что в табуне было тридцать лошадей, а волки ни одной из них не тронули, а моего — задрали. У Холоденка жеребок — живой, Савкина кобыла даже и уши не успела наструнить. А моего нет. Почему? Молчишь. Не отвечай, я, может, твоего ответу и не жду. Ну, а тогда дальше смотри. В деревне, считай, целых двести хат. А гром ударил — все стоят, как и до грозы стояли, только мокрые уже, а моя в пламени, как тот мученик, горит. Ядохина хата целая. Демидькова тоже, а моя — горит. Ну ладно. Тот раз потушили. Заменил я бревна и снова живу. На тебе и другой раз: только ударил гром — все стоят как завороженные, а моя пылает. Горит. А в этой чужой — живу. И гром не берет.

— Оно, дядька… — попробовал перечить Горлач.

— Ты мне не «дядькай». Ты лучше слушай. От опять смотри сюда. Дети… Другие откуда ни валятся, откуда ни летят — и им хоть бы что. А мой Миша с вербы, да пусть бы уже с верхушки какой, а то с самых нижних суков, упал — и на тебе, насмерть. Твои же вон Горлачики бегают где попало, лазают где хотят, ты, наверное, и сам не видишь, как они у тебя растут, — но все живые. Ты бы, может, и сам недосчитался, если бы который ночевать не пришел, но нет, все у тебя дома, все здоровенькие…

— Что ты, дядька, говоришь!

— Опять «дядька». Ты от помолчи лучше. Слушай дальше. Другие бабы готовы на году (да что на году — даже на дню!) по нескольку раз рожать — и им хоть бы что. Вон Микитова смотри сколько нарожала. Вон Настачка снова, видимо, хлопчиком ходит. И так легко у нее все это бывает. Как курице яйцо все равно снести. А моя Ганна один раз родила мне Мишу, а сама и померла. Все бабы рожают будто шутя, а моя — жизнью своей за жизнь заплатила. Теперь возьми-тка ты нас с Матвеем Хадосьиным. Вместе же были на той железной дороге. Он, кажется, даже еще ближе к паровозу стоял. Но нет. Матвей, видишь, цел и невредим, а у меня ноги как и не было. Да вот и в эту войну… А ты все «дядька», «дядька»… Что ты скажешь, когда этот дядька как тот громоотвод — все горе, всю беду, где какие есть, на себя притягивает?..