Крыло тишины. Доверчивая земля - [14]

За яблоней, немного левее и подальше от улицы, там, под самым логом, из Микитовых сеней хорошо виден Настачкин прогончик и небольшая ее хата. Двери распахнуты, и в сенях спокойно, непугано ходят белые куры — кудахчут, кокочут: одни взлетели на лавку, где стоит ведро с водою, и, запрокидывая назад клювы, пьют; другие взобрались на чугунок, где, видимо, сварена свиньям картошка, и торопливо клюют ее. Резко, пронзительно заскрипела калитка, которая отгораживает от улицы Настачкин узкий, почти на одну только тропку, проулок. По дорожке торопливо пробежала сгорбленная Шовковиха — она всегда бегает только с посошком и всегда глядит, казалось, только себе под ноги: я никогда не видел, чтоб она глядела перед собою. Шовковиха вбежала в сени, поразгоняла там кур: «Акыш-кыш-кыш, ненасытные! Управы на вас нет. Все чугунки повыгребали». Выгнала кур во двор и закрыла за собою скрипучие двери.

Без Шовковихи в нашей деревне не обходится ни одна роженица. Она уже лет сорок, как говорит, долго подсчитывая перед этим, дядька Горлач, принимает роды в Сябрыни.

— Смотри, что-то к Настачке Шовковиха побежала, — сказал я.

— А ты разве не слыхал? Настачка же сына рожает.

Интересно, все в нашей деревне почему-то верили, что Настачка обязательно родит сына. Про дочку никто и не думал.

Настачка, толстенькая, кругленькая (потому за глаза иногда звали ее Ступою), пухленькая доярка, жила в своей хате без родителей. Жила с детьми Алеськой и Генькой. Она хоть и имела уже двоих детей, но замужем еще не была. А детей собрала без мужа — Алеську родила от немца Ганса, который стоял в войну в Клецковой хате, а Генька нашелся от солдата-минера, что жил уже у Настачки: сразу после войны их целый взвод долго стоял у нас, в Сябрыни, — они разминировали мины, что и на дорогах, и в поле, и в лесу понаставили немцы.

Ганса я хорошо помню — почти каждый день тогда я ходил к Клецке и часто видел этого немца. Ганс был веселый, светловолосый и совсем не страшный, хотя и немец. Под Новый год он угощал нас, детей, вкусным пирогом с белыми сладкими завитками на корочках, пирогом, что присылала ему в посылке его мать, которую звали почти по-нашему — Анна. Это же чуть не наша Ганна. Вот уж тетку, которая присылала ему одни открытки, звали по-ихнему — Клерхен. Об этом нам рассказывала Настачка. До войны Ганс работал где-то в цирке, и потому тут, в Клецковой хате, он, случалось, показывал нам, как умеет ходить на руках. Станет посреди хаты головою вниз и — пошел по одной половице. Идет и подпевает себе. Если бы вы только видели, как тогда смеялась Настачка — она, видимо, здорово влюбилась в этого немца. А когда Савкин Павлик ночью пришел к Клецкам и, связав, забрал с собою Ганса, Настачка даже плакала и долго злилась на Павлика. А Павлик рассказывал потом, что из Ганса вышел хороший партизан-разведчик. Он ходил даже в Оршу, и там его сами немцы выследили и повесили. А другие так говорят, что все это липа и что Павлик забрал Ганса и в лесу сам расстрелял его, — будто бы так мстил он Настачке, которую еще до войны провожал домой с вечеринок и к которой пробовал даже свататься. И хоть сябрынские партизаны вспоминают, что в том отряде, где воевал Павлик, и правда был немец-разведчик, но и после этого даже Рогатун, наслушавшись всего, долго чешет себе одною рукой за ухом и говорит:

— Конечно, коту скворечня. Тут, брат, и сам черт ноги сломит, покуда разберется…

Одним словом, появился тогда в нашей деревне первый немчик. Русенький такой, вихрастый — такой же, как и все мы. Но Алеськой никто его почти что не звал, все — Немчик да Немчик. Кое-кто даже думал, что он по-нашему говорить не научится. И все Настачку пугали: а что, если он вдруг по-своему загергечет, что ты с ним делать-то будешь? Сначала — «мутэр, мутэр», затем — «швайн райн», а потом — и «матка, яйка». А мы так и взаправду верили, что Алесь будет говорить наполовину — слово немецкое, слово наше. Игнат Холоденок на что уж старый человек, но и тот, видимо, около года приходил со своего конца деревни к Настачкиной хате, чтоб первым услышать, по-нашему ли заговорит мальчик. Придет, сядет на скамейке перед палисадником, повернет ухо к окну, сидит и прислушивается. А когда Алеська заговорил, как и все мы: «мама», «жыжа», «баба», «дай-дай», — Холоденок разочаровался: видимо, ему это не понравилось, и он, недовольно пожав плечами, бормоча себе под нос: «Гляди ты, немец, а говорит, как мы», поджав губы, потихоньку потопал домой и после этого никогда не приходил уже на Настачкину лавочку.

Мне было жаль Немчика. Когда нам, сиротам, давали «американскую помощь», мне досталась вельветовая курточка с блестящим замочком-молнией. Хоть она и была уже почти до дыр протерта на рукавах, хоть и молния была испорчена и открывалась только немного сверху, все же она смотрелась красиво. Немчику же, тоже сироте, из этой помощи ничего не дали: я был партизанский сирота, а он — сын немца. И поэтому поздней осенью, когда дядька Микита брал нас с собою пасти коней и когда от ветра и дождя нам становилось холодно, я снимал эту курточку и давал Немчику погреться. Надев ее через голову, он радостно дергал замочек — вниз-вверх, вниз-вверх — и, наверное, жалел, что тот подвигается так мало…