Крыло тишины. Доверчивая земля - [12]

— А повестку положи на скамейку. Она же никуда не денется…

Я начал копаться в письмах, чтоб достать бумажку.

— А Ясичек ты мой!. — услышал я над самым ухом. — А кто же это тебе всю руку ободрал? А какая ж это волчица так укусила?

Я поднял голову. Ленка стояла рядом (когда она только подошла!) и глядела на меня такими большими, такими чистыми и такими невинными глазами, что можно было даже и самому засомневаться: видимо, она и правда здесь ни при чем — никакой моей руки она не трогала, а то, что было вчера, мне только показалось.

Ну и хитрая же она, брыкуля Микитова! Это же надо, так располосовала руку, а теперь еще прикидывается, будто ничего не знает!

Лена взяла мою ладонь в свою руку, а другою ласково-ласково дотронулась пальцами к ране, легонько провела по ней.

— Ясичек, кто же это был такой злой?..

Она подняла мою руку и прикоснулась к ране своими теплыми и мягкими губами. Мне было щекотно, даже чуть больно, но как, черт возьми, приятно!

— Ага, а я маме сказу, сто ты Ясю луку целовала…

Это Волечка, младшая Ленкина сестра. Она была здесь же, в сенях, и неподалеку от скамейки сажала свою куклу, сделанную из старого маминого платка, на консервную банку из-под американской тушенки. Кукла все сваливалась с банки на бок и невинными глазами, которые нарисовала ей Ленка чернилами, смотрела на свою очень строгую «хозяйку». А та все ворчала на нее, за что-то совестила куклу, даже била ее, да так крепко, что с куклы летела пыль, и, казалось, на нас и не глядела. Но нет — она все видела, хоть и занималась со своею «дочкой».

— «Луку, луку», — передразнила Волечку Лена и стегнула ее рушником — и, видно, здорово зацепила махрами, девочка даже заплакала и дразнила уже меня:

— А я все лавно знаю, сто ты насу Лену любис… Во… И занитца с ней будис… Во…

— Замолчи сейчас же! — пригрозила ей Ленка, а мне сказала: — Давай, Ясичек, мы твою руку перевяжем, чтоб быстрей заживала.

Я отнекивался, но Ленка, не слушая меня, побежала в хату поискать какой лоскут, чтоб завязать руку.

Малышка снова сажала свою «непослушную» дочку, ругала ее, что не просится: «Эх, ты, бесстыдница, больсуха». Хоть кукла была сухая, а у самой Волечки подозрительно прилипало мокренькое платьице.

Лена принесла ленточку от своего прежнего платья, в котором она мне очень нравилась. Платье было зеленое, и по нему летали небольшие, точно белые мотыльки, цветочки.

Лена перевязывала мне руку.

Боже мой! Какое это было неповторимое и не сравнимое ни с чем — ни до этого, ни после этого — счастье! У меня кружилась от радости голова… Конечно же, потом были в моей жизни и более интимные, и более значительные события, но такого настроения, такого ощущения и чувства больше я уже никогда не изведал. Та радость, то счастье было наивным и скромным, оно довольствовалось самым малым, и потому уже никогда не могло и, я уверен, не сможет повториться…

Потом мы стояли в сенях и смотрели на солнце, которое было уже совсем низко, на яблоню, белую от антоновок.

— А помнишь, как у тебя тоже рука болела?

— Да, — ответила она и улыбнулась.

Мне очень нравится, когда Лена смеется. Ее губы тогда как-то поджимаются, как будто она вот-вот заплачет, и в этой улыбке само собою появляется что-то печальное, задумчивое — взрослое.

Про то, как у Ленки болела рука, знает не только наш класс. Это разошлось очень широко — смеялись тогда даже взрослые. Да и сейчас, бывает, кто-нибудь из наших сябрынцев при случае скажет: «Что это ты как Лена Микитова — не знаешь, чего хочешь».

А это было еще в первом классе. Тогда у Ленки на правой руке села болячка. Да такая, что Микитова дочка, отличница, не могла писать — невозможно было даже ручку держать. Ленка сидела на уроке и плакала. Учительница, а в первом классе нас тоже учила Буслиха, терпеливо ее уговаривала:

— У тебя же болит рука — иди домой.

— А я хочу писать.

— Так пиши.

— А у меня болит рука.

— Тогда сиди так.

— А я хочу писать.

И это «а я хочу писать» тянулось очень долго, до тех пор, пока учительница наконец не разозлилась.

— Так скажи все же, Лена, чего ты хочешь?

— А я хочу, чтоб болячка с этой руки пересела на эту, — откровенно сквозь слезы призналась Лена.

Даже Буслиха, которая редко позволяла себе такую роскошь, как улыбка на уроке, рассмеялась сама и долго потом никак не могла успокоить нас.

Лена вообще часто плакала в школе. Один раз Буслиха, только что выпроводив из класса Лешку, младшего Ленкиного брата, который с книгами пришел в школу («Чей ты?» — «Ленкин Лешка». — «А где ты живешь?» — «В новой хате». — «А чего ты пришел?» — «Учиться»), попросила Лену показать решение задачи. Ленка заплакала:

— А я тетрадь дома забыла.

— Иди принеси.

Она и пошла… Уже и урок кончается, а ее все нет. Буслиха поднимает меня и Клецку и говорит:

— Сходите и посмотрите, что она там делает.

Мы и пошли. Подошли к сеням, дернули дверь — не открывается: сени изнутри заперты. Клецка нашел щепочку и через щель поднял крюк. Зашли в хату и видим: Лена сидит за столом, над тетрадкой, ревет и задачку решает — оказывается, она задание не сделала, а выдумала, что тетрадку забыла.

Клецка побежал первым. Я — за ним. Клецка все рассказал Буслихе. А Лена тогда долго не разговаривала со мною…