Кровь боярина Кучки - [200]

И, едва он двинулся к двери, Вевея пала на колени, поползла, схватила полы его платья:

- Не уйди-и-и-и!..

Разжимая её пальцы, он твердил:

- Такова судьба, сестрица. Такова судьба…

Встав, намотав слезы на кулак, она спросила сухо:

- Стало быть, уйдёшь? Не пожалеешь?

- Всех жалею в этом мире, - бормотал скиталец. - И тебя жалею, и себя… Ради всех облекусь в куколь… Дозволь уйти…

Она вздохнула.

- Стало быть, не пожалел…

- Названый отец мне завещал, - твёрдо сказал Род, - «не желай жены, а желай сына». Вот за сыном и иду.

Вевея, по всей видимости успокоившись, произнесла:

- Слишком скороверты твои мысли, Родушка… Ну немного погоди. Коня хоть тебе дам в дорогу. Чтоб побыстрей добраться. Обождёшь?

Он кивнул: конечно, не расстраивать же бедную.

Мелкие оконца, глядящие на север, потемнели. Так и не успел он заменить в оконнице пузырь, пробитый из рогатки шалунами, с хохотвой снующими по улице… А ведь придётся на ночь глядя путешествовать. Зато не на своих двоих, на конских четырёх. Да и ночь в июне - хоть узоры вышивай!

Однако долго не было Вевеи…

Вот загрохали шаги. Но не её. Мужские. Множество шагов…

Род вышел в сени, не успев сообразить происходящего. И тут же тесно окружён был кметями, сверкающими бердышами, сжимающими руки за спиной сыромятным вервием.

- Пойман ты, убийца Пётр Кучков Степанов сын, князем Владимирским и Суздальским Михайлой Гюргичем! - Жестокое оповещение звучало грозным приговором.

Род не сопротивлялся. Да было бы и вовсе бесполезно. Много пришло кметей. Хотя, случись это гораздо раньше, с бородачами имел бы дело не овен, а пардус.

Вот его свели с сеней, с крыльца и повалили на телегу.

В распахнутых воротах у вереи ждала рыжуха.

- Не мне, так никому! - кликушей завопила сумасшедшая Вевея. - Самому Богу не достанешься!

Быстро потеряв её из виду, он запоздало повторял завет: «Обнятого остерегайся!»

10

Должно быть, ещё Гюргий позаботился об этом каменном узилище. Давненько подневольные кроты прорыли Боровицкий холм. Ступени тёрты-перетёрты. По уходе людей с факелом узник будто бы ослеп, оглох - такие тьма и тишина! Храпы сняты с рук. До чего же холодны мёртвые стены! В углу поганая посудина попалась под ногой. В ином углу - охапка хлеб но пахнущей соломы. Приятно было лечь на неналёжанное ложе из неё, хотя и жёстко стало тут же: с соломой поскупились.

Род призадумался о близкой смерти. Сбывалось предсказанье жертвенных костей. Сварожья воля! По памятным словам Букала и Богомила Соловья позорной будет его смерть. Он ждал её в порубе Азгут-города; затем под бичом Сурбаря, кинутый злобою Текусы в толпу полона; затем в земляной яме кутыря Ольговича; затем в амбаре под охраною двух торков, будучи распят на большом щите; затем в избе у киевской переспы, куда обманом заключил его Ярун Ничей, и… и… конечно, на столбе, где должен был сгореть во исполненье мести Владимира Давыдовича под Черниговом; и, наконец, недавно под Владимиром, когда три ката хотели умертвить его, как Бараксака бродники. Смерть многажды дразнила, как бы с наслажденьем нагоняя страх. И он боялся, хотя не очень в неё верил. А потому не так боялся, как хотелось косарихе. Теперь же верит. Но без страху. Нет, положа руку на сердце, есть страх. Сосущий страх не перед смертью, перед пытками. Их приходилось видеть, не испытывать. Теперь придётся испытать.

Удастся ли найти в себе ту крепость, что помогла достойно умереть боярину Коснятке? Казнь сама не так страшила, как бы лихо ни была придумана. В минуты казни муки коротки. При пытках же смерть будет дожидаться в стороне, не поторопится. Вот тут и продержись!..

Лязгнули засовы. Яркий факел осветил каменный свод. Род сослепу не сразу и узнал, кто перед ним. Сперва по голосу определил. О, до чего же голос добр!

- Не ожидал увидеться с тобой в темнице, Пётр Степаныч! - Боярин Якун Короб велел стражникам закрепить факел на стене, послал их вон, прикрыл за ними дверь.

- Сто раз просил тебя не называть меня Петром, - встал с соломенного ложа узник, разодрал у полы платья шов, извлёк перстень Жилотугов. - Вот…

- Знаю, знаю, - взял боярин перстень, покрутил перед глазами и не отдал. - Представлю государю моему Михайле Гюргичу. Убедит ли князя сия реликвия, не ведаю. Уж очень много оглагольников… - Боярин помолчал и досказал сурово: - Главный оглагольник Яким Кучкович. Он упорно именует тебя братом. Ну и сын его нероженный[513] твой тёзка Пётр на виске сказывал, как вы с Якимом называли друг друга братьями. И Анбал Ясин ту же молвку повторял. А уцелевший свидетель злодеяния Кузьма Кыянин видел, как ты вышел из дворца с отрубленной десницей убиенного…

- Дозволь, боярин, мне самому все рассказать тебе потонку, - попросил Род.

- С тем и навестил тебя перед застенком, - оперся на стену любитель дружеских застолий, - весь внимание.

Род исповедовался без утайки: начал со встречи, когда Андрей обрёк его на казнь, окончил пешехоженьем по Владимирке с выхолощенной сумой. И тут же на расспросы Короба назвал свои иные злоключения с тех пор, как оба не видались после битвы у Большого Рута.

- Уф, тяжело тебе досталось от покойного властителя, - сочувственно произнёс Короб. - Была причина жаждать его смерти.