Крестник Арамиса - [5]

Гость со слугой уже приблизились к крыльцу. Это был старик, казалось, перешагнувший последние рубежи человеческого возраста: морщинистый, как печеное яблоко, заскорузлый, ветхий, как мумия, он был так худ, что кости грозили продырявить богатый дорожный костюм из черного бархата, украшенный гагатом. Не менее дряхлый слуга имел осанку почти монашескую.

Незнакомец снял шляпу.

Господин де Жюссак приподнялся в кресле.

— Прошу извинить меня, сударь, — сказал он, — что не встретил вас перед въездом в мои владения: болезнь, приковавшая меня к креслу, помешала исполнить долг вежливости.

— Что вы, что вы, это вполне понятно, — ответил гость тихим, надтреснутым голосом. — Я слишком хорошо знаю по собственному опыту о некоторых возрастных хворобах, угнетающих наше несчастное тело, и мне известно, к чему это порой принуждает.

Последовали взаимные приветствия. Затем барон спросил:

— Сударь, кого имею честь принимать?

— Шевалье д’Эрбле к вашим услугам, сударь.

— Барон де Жюссак рад вашему посещению.

Они еще раз раскланялись. Путешественник продолжал:

— Постараюсь не злоупотребить вашей любезностью, я распорядился, чтобы карету починили как можно скорее.

— Как вам будет угодно, господин шевалье. Но не окажете ли милость отдохнуть в моем доме и выпить чего-нибудь прохладительного?

— Не могу отказаться от столь сердечного приглашения… — снова поклонился прибывший и, растянув в улыбке беззубый рот, добавил: — Только позвольте предупредить вас, что за столом у меня жалкий вид человека, поглощающего только аромат блюд и букет вин… Sabrietas initium sapientiae[1], главным образом у людей нашего возраста… Хочешь жить долго — научись воздерживаться.

— Требюсьен, — приказал барон, — проводите нас в столовую. — И, указав на слугу гостя, распорядился: — А потом займитесь этим молодцом. И позаботьтесь, чтобы в кладовых всего было достаточно.

Барон де Жюссак и шевалье д’Эрбле сидели друг против друга. Трудно найти что-либо более несхожее, чем физиономии этих стариков, находящихся почти в равных летах.

Барон с его лысой головой, блестящим черепом и висками, на которых от малейшего волнения вздувались голубоватые вены, с лицом в красных пятнах, с блестящими и дерзкими глазами, со всей его грузной фигурой в охотничьем костюме, внешне вполне походил на мелкого офицеришку, ставшего по воле случая сельским дворянином. Конечно, он был потомком одного из лучших родов в этих краях, но, признаться, довольно опустившимся потомком.

Шевалье же имел наружность весьма загадочную. Орлиные черты его лица образовывались как бы из ломаных линий. Широкий лоб, изборожденный морщинами, скрывался под белоснежными волосами, которые густыми прядями спускались на воротник — так носили еще при покойном короле. Искривившийся беззубый рот, обрамленный взъерошенными усами и эспаньолкой (как на портретах Ришелье), изображал съеживающуюся линию, похожую на шрам. Веки, длинные и вялые, прикрывали потухшие блеклые глаза.

Глядя на это тело, свободно плавающее в одежде, на тонкие, как спички, ноги в шелковых чулках, бескровные руки в дорогих кружевах, на впалые щеки, острые скулы, тонкие губы ниточкой и длинный и острый подбородок, так и хотелось сказать: «Вот умирающий, который, бредя на погост, ловит солнечные лучи».

Но когда мысли о любви или ненависти, когда волна сочувствия или вспышка гнева выпрямляли его стан, согнутый как угломер, и зажигали тусклое стекло его взгляда, тогда этот призрак снова оживал под напором воли и страсти, и те, кто имел с ним дело, нередко чувствовали себя так, будто они сами были причиной этого гнева.

— Ну что ж? — начал господин де Жюссак решительно. — Уничтожим этот пирог?

— Прошу вас, не делайте ничего специально для меня.

— Отказываетесь принять бой? Тогда вспорем ножом этот окорок!.. Неужели отказываетесь? Дьявольщина!.. Господин шевалье, мне кажется, вы можете утолить голод конопляным семечком, как птичка в клетке.

— Господин барон, философ Сенека утверждал, что слишком сытная пища гибельна для здоровья и мозгов. Я вам не говорю это по-латыни…

— И хорошо делаете, черт меня дери! Все равно не понял бы, имея такое брюхо… Да провались этот Сенека! Набитый был дурак!.. Хотя, думаю, несварением желудка он не страдал.

Барон протянул руку к бутылке:

— Но согласитесь, по крайней мере, что вино — молоко для стариков!

— Пожалуй… Скорее это их слезы!.. Да, это слезы!

— Те самые слезы… О нет, крупнее!.. Это слезы зятя, потерявшего тещу, или мужа, потерявшего жену…

Отпустив сию шутку, отец Элиона коснулся кубком кубка гостя.

— Пью за вас, господин шевалье.

— А я за вас, господин барон.

Путешественник едва пригубил из полного бокала. Хозяин же опрокинул свой прямо в горло. Потом с нескрываемым любопытством, что зачастую делает провинциала нескромным, спросил:

— Итак, вы только что из Парижа?

— Да. И отправляюсь в Мадрид — через Бордо и Байонну, Нант и Бель-Ильский пролив, сделаю крюк, чтобы обнять друзей и исполнить долг.

— Вспоминают еще кардинала в Париже?

— Кардинала? Какого кардинала? Мазарини умер почти сорок шесть лет назад!

— Подумаешь, Мазарини! Я говорю не об этом болване, шуте и сквалыге. Я о другом, прежнем, моем хозяине. Кардинал-герцог, истинно великий, знаменитый, единственный! Тот, в чьей гвардии я служил в звании бригадира.