Крепость Ангела - [7]

— И ты возле этой картинки спишь?

— А что?

— Сюрреалистическое ощущение. Так что с Женькой?

— Мне кажется, я его видел мертвым.

— Во сне?

— В парке возле тропинки. Сходил в дом за фонариком — труп исчез.

— Родя, ты здоров? — спросил он отрывисто и отвел глаза, вялая реакция, банальная.

— И вот еще что, Степа: мы осматривали тропинку и услышали шум машины на проселке.

— Кто это «мы»?

— Я и художница.

— Она тебе тоже в наследство досталась?

— Не переводи разговор.

— Я ничего не знаю, — жестко отрубил Степа. — Мы с Петром сели в мою «Волгу» и уехали. Он подтвердит. И мало ли какая машина проехала позже…

— Дорога глухая, никто тут не ездит.

— Значит, ездят. И вообще, к чему ты ведешь — мы Женьку убили?

— Я видел мертвое тело, идиот!

Модернист грузно опустился на бабкину кровать, утонув в перине, прошептал хрипло:

— И куда оно делось?

— Кабы я знал, с тобой бы не связывался.

— Ты все тут обыскал?

— Все. Даже кладбище обшарили.

Степа на меня не смотрел — на фреску; и от ражего этого мужика прямо-таки исходили волны страха (я ощущал почти физически).

— Главное, — опять прохрипел еле слышно, — кому нужен мертвый?

— Тому, кто его довел до такого состояния.

Он очнулся, глянул остро, заговорил трезво:

— Если б труп не был украден, я бы предположил самоубийство.

— Из преданности патрону, что ли?

— Он безумно любил твою жену… как будто ты не знаешь. — Это прозвучало косвенным упреком мне — я же, презренный, живу! — Что с ним творилось в эти дни!

— Что творилось?

— Он заперся у себя на Волхонке, никого не желал видеть, ждал урны. Нет, если б я мог предвидеть — в каком-то страшном сне — такой эпилог… то уж никак не с нашим биржевиком. И как она его к этому подвела?

— Ты считаешь ее инициатором…

— А то кого ж? Чтоб Севка на себя добровольно руки наложил!..

— Они были убиты.

Он отшатнулся, чуть не упал на кровать.

— Откуда… откуда ты знаешь?

— Оттуда. Знаю. — Я прошелся по огромной, во весь этаж, почти пустынной комнате, постоял перед фреской. — Здесь все сказано. По аналогии.

* * *

В окно я рассеянно наблюдал за передвижениями Лары: вот она появилась из парка с мольбертом, зашла в дом, вышла с белым бидончиком, вывела велосипед из сарая и отправилась в деревню за молоком.

За спиной раздался голос Степы:

— Какие у тебя основания полагать, что они были убиты?

— А исчезновение Жени тебе ни о чем не говорит?

— Ты собираешься заявить в органы?

— А ты что предлагаешь?.. Ладно. Хватит переливать из пустого в порожнее. Расскажи мне про ту субботу как можно подробнее.

Когда-то мы нуждались друг в друге (молодые гении — и мир вокруг, чужой, враждебный, который надо завоевать), собирались каждую неделю, взахлеб читали свое и «другое, другое, другое»; мы называли себя христианами (при Советах — полузапретный плод), свободными от примитивных церковных догматов; тут грянула бешеная свобода. Первым спохватился, отдалился и завел новые неведомые связи Всеволод. Но, сказочно разбогатев, друзей юности не забыл, наоборот — он стал главным в нашей шайке-лейке и, самое забавное, продолжал время от времени писать — поэмы; Всеволода всегда влекли крупные формы; он вообще был крупный, шумный, «громокипящий кубок», так сказать.

Весной я закончил одну многомесячную работу, кое-что получил, и мы с Наташей съездили в Италию. Рим, мы шли от Сан-Пьетро, сверкание небес, смятение сердец и бесов суета; возле Дома Ангела, древней папской резиденции, меня вдруг окликнул Всеволод. Ну, удивились, растрогались слегка… надо же, какой случай!.. Впрочем, нашу интеллигенцию (ту, которая с денежками) мотает теперь по всему свету. Он сказал, окинув взглядом мощную крепость: «Вот это власть, вот это сила, а? — И пошутил: — Перехожу в католичество!» Эпизод пустяковый, продолжения не имеющий (мы с женой в тот день уезжали в Венецию), а запомнился: последняя наша мирная встреча — и внезапная беспричинная судорога ненависти, пронзившая мое сердце, от его неожиданной — невпопад — фразы: «Неужели ты и есть мой враг? Шутка!»

Потом мы увиделись с ним уже в Опочке у умирающей старухи и вот — в прошлую субботу на Восстания.

— С похорон вашей бабушки мы вернулись часов в пять, — сказал Степа.

— Кто присутствовал при обряде?

— Знакомые все лица: мы четверо, художница и доктор. — Он помолчал. — Наташи не было. Ну, кратко помянули, старик выложил про завещание, Всеволод помрачнел. На Восстания продолжили.

— О чем говорили?

— Да ни о чем, опус хозяина слушали. Часов в семь Наташа принесла кофе. «Теперь ты настоящий помещик?» — говорит. Вдруг хозяин нас покинул, приказав ждать. Все чаще он вел себя как владетельный князь с вассалами, не замечал?

— Замечал. Что вы пили?

— Кто что. Я, по обыкновению, коньяк, Всеволод — шампанское, Женька с Петей — водку. Вернулся он где-то через час в бешенстве. У него вырвалась фраза — поднял бокал, торжественно, в стихотворном ритме: «Я уничтожу брата своего!» Это, значит, после встречи с тобой.

Я кивнул. Он позвонил мне в восьмом часу, я вскоре подошел (моя скромная резиденция рядом, у Патриарших), дверь в прихожую чуть приоткрыта, охрана снята, он стоит средь аскетических статуй как новоявленный колосс, расставив мощные ноги, в белоснежном костюме (от какого-нибудь Версаче — не иначе) и, в знак траура, в черном жилете и в черной бабочке. На постаменте у ног святого Петра — два бокала и бутылка шампанского. «Родя, предлагаю мировую и пятьдесят тысяч долларов!» — «Недорого ты ценишь право первородства». — «Сто тысяч!» И т. д.