Красивые, двадцатилетние - [26]

Итак, бомба брошена не была, и мы не вернулись во Львов; однако любовь поляков к американцам не угас­ла. Когда я работал шофером, у нас были автомобили четырех марою «дженерал моторс корпорейшн», «даймонд», «студебеккер» и «ЗиС» (завод имени Сталина). Аристократия ездила на «даймондах», но шоферня предпочитала «джи-эм-си», который мы называли «джемсом». «Джемс» была отличная машина; летом от­крывались окна, откидывалась брезентовая крыша, и ты чувствовал себя чуть ли не Гэри Купером; при этом надо добавить, что «джи-эм-си» со своим мотором мощностью в сто лошадиных сил восхитительно ре­вел; ездили на «джемсе», небрежно высунув из кабины левую ногу, — это считалось особым шиком. Если ко­му-нибудь из водителей случалось провиниться — опоздать или не выполнить план, — секретарь партбю­ро вызывал его к себе и говорил:

— Хотите, чтобы я вас снял с «джемса», да? Хотите, чтоб пересадил с «джемса» на этот говенный «ЗиС», да? Хотите ездить на этом говенном «ЗиСе», чтоб ребята над вами смеялись, да? По-вашему, товарищ Сталин для того преобразует природу и возводит на Волге плоти­ны, чтоб вы ездили на этой колымаге, где нет стартера и заедает переключатель скоростей, да? Советую вам исправиться...

И провинившийся, как умел, исправлялся. Верхом элегантности в те времена считалась американская шинель с подстежкой. На барахолке такая шинель сто­ила три с половиной тысячи. Пришлось удовольство­ваться военной курткой с погонами за полторы косых.

На левом нагрудном кармане куртки, которую я купил, красовалась фамилия предыдущего владельца: Андерсон. Краска оказалась настолько прочной, что ее ничем не удавалось свести; в присутствии секретаря партбю­ро и председателя месткома я оттирал Андерсона бен­зином и денатуратом — безрезультатно. Так я стал са­мым элегантным чуваком на Соколовской улице.

Все мы помним облик генерала Макартура, его же­сткое лицо старого стервятника и неизменные темные очки, так называемые «консервы». Карикатуристы из «Шпилек» всегда изображали генерала одинаково: бан­дитская физиономия полузакрыта темными очками, в руке атомная бомба; свободной рукой Дуглас Макар-тур душил корейского патриота. Именно тогда пред­приимчивые частники наладили производство тем­ных очков, и, несмотря на умопомрачительную цену, их покупали. Через некоторое время название «кон­сервы» было вытеснено другим: «макартурки». Если се­кретарь парткома заявлял: «Мы эти «макартурки» но­сить не будем», ему предъявлялась справка от врача с диагнозом «хронический конъюнктивит»; вскоре мо­лодые водители начали поголовно страдать глазными заболеваниями; потом производство «макартурок» прикрыли, и на том все и кончилось.

Впрочем, не надолго; варшавская шпана быстро ра­зузнала, что модно в Америке, и месяца через полтора на улицах появились молодые люди в широких грубо­шерстных пиджаках, в ярких, от руки расписанных галстуках, в узких брюках и башмаках на «манной ка­ше», то есть на белой микропорке. Главным же атрибу­том нового стиля был кок; на голове возводилось сложное сооружение: волосы надо лбом взбивались, а на затылке сходились наподобие утиных крыльев. Со­гласно Веху, коки делились на три категории — в зави­симости от того, чем прическа скреплялась: сахарным сиропом, белком или «крахмальной водой»; иначе — утверждает Вех — хоть тресни, волосы держаться не будут. Сахарный кок держится сутки, белковый — три дня, а самый прочный, крахмальный, — неделю. Эта прическа, продолжает Вех, иногда становится причи­ной больших неприятностей: стоит кому-нибудь в драке повредить кок противника, последний «теряет соображалку». Один из героев Веха на суде объясняет, почему безжалостно изувечил шесть человек и превра­тил хорошо обставленную квартиру в дымящиеся раз­валины. Молодой человек говорит в свое оправдание: «Я только услышал, кто-то крикнул: Бигосинчак, по­порть ему кок. Он и попортил, а я гляжу: ну видеть ни­чего не вижу». Парней с коками и в ярких галстуках на­зывали стилягами; это должно было звучать оскорби­тельно, но стиляги не обижались.

Для характеристики отношения поляков к амери­канцам я бы мог без труда подыскать цитаты из произ­ведений наших критиков-марксистов, посвященных убогой и деморализующей американской литературе, и сопоставить их с тем, что критики писали несколько лет спустя, когда с этой литературой познакомились. Тут-то и выяснилось, что Фолкнер вовсе не извраще­нец и садист, а великий христианин и толкователь Библии; что Хемингуэй не поджигатель войны, а по­следний великий романтик; что Стейнбек покончил с порнографией и стал великим моралистом; и так да­лее. Но я не вижу смысла этим заниматься; предпочи­таю писать о молодых рабочих, которые вряд ли читали сагу о роде Сарторисов, зато знают, что самым вы­дающимся полководцем времен второй мировой вой­ны был не генерал Роммель и не маршал Жуков, а, судя по всему, офицер, руководивший военными действия­ми на Тихом океане, хотя слышать о нем они могли лишь одно: что он американский генерал и борется с коммунизмом. Свои братские чувства эти ребята выра­жали до смешного жалким способом — носили тем­ные очки, дурацкие прически и безобразные галстуки; но они были уверены, что граждане страны, над кото­рой реет звездный флаг, одеваются именно так, а зна­чит, и мы будем так одеваться, пускай даже нас в участ­ке силком стригут под ноль, а фамилии вывешивают на доске рядом с хулиганами и лодырями. Так что да­вайте ездить на старых машинах, которые доставили американцев к победе; носить старые американские шмотки; разглядывать комиксы, не понимая их содер­жания! Демонстрация братской любви к американцам смешна и нелепа; американцы наших чувств не пой­мут, а то и вовсе не заметят; но иначе их проявить мы не можем. Никто из этих молодых людей никогда не поедет в Америку; никто из них не получит стипендии Рокфеллеровского фонда; и никто никогда не напи­шет об американской культуре, что это культура плебе­ев, — такое могут писать только публицисты из «Новых дрог» и «Трибуны люду». Для этих юнцов Америка даже не то, чем был Израиль для ведомого Моисеем племе­ни, не земля обетованная: она им ничего не обещает, но, возможно, именно потому с ней связываются са­мые большие надежды. Ведь commies обещали все: хлеб, работу, свободу, братство; а тот, кто обещает все, как известно, не даст ничего.