Красивые, двадцатилетние - [25]

Нелегко писать об отношении поляков к американ­цам и всему американскому. Распространяться о Пуласком и Костюшко[35] бессмысленно, оперировать стати­стическими данными и сравнивать две культуры тоже не стоит; и сравнение польской и американской лите­ратуры ничего не даст — во всяком случае, не мне этим заниматься: я об отечественной литературе имею весь­ма приблизительное представление. Полагаю, за это следует благодарить моих учителей польского, кото­рые изводили меня классическим вопросом: «Что хо­тел сказать поэт?»; «Пана Тадеуша» я так и не осилил — по сей день не могу преодолеть отвращения. За препо­давание литературы в школе нужно сажать в тюрьму; странно, что commies до этого не додумались. Школь­ной программой предусмотрено изучение большого числа шедевров соцреализма; это в немалой степени предопределяет на будущее интерес подрастающей молодежи к литературе такого рода.

Во время корейской войны распространился слух, будто поляки готовят к отправке в Корею доброволь­цев. Неизвестно, кто этот слух распустил; быть может, основанием для него стала задержка на военной служ­бе призывников двадцать седьмого (и частично двад­цать шестого) года рождения; в итоге тот год получил название «корейского»; возможно, в ожидании войны демобилизацию действительно решили отложить, следуя завету Хозяина: тяжело в ученье, легко в бою. Множество молодых парней, которые до сих пор ук­лонялись от военной службы, симулируя стенокар­дию, двустороннюю грыжу и глухоту, вдруг изъявили желание пойти служить; расчет у них был простой: при первом удобном случае сдаться генералу Макартуру. При этом, разумеется, они забывали, что могут пасть от руки тех самых американцев, на чью сторону вознамерились перебежать; но время тогда было чу­довищное, и перспектива расстаться с жизнью или на­всегда превратиться в калеку не отпугивала потенци­альных добровольцев. Слухи, однако, не подтверди­лись, а призывники «корейского» года рождения потеряли кусок жизни — так, кажется, говорят в по­добных случаях.

В Польше тогда без конца устраивали массовые ми­тинги, на которых клеймили американских агрессо­ров и выкрикивали здравицы в честь Ким Ир Сена, или как его там. Ким Ир Сена называли «великим сыном и освободителем корейского народа»; его заклятым вра­гом был некий Ли Сынман — «подлый пес» (иногда — «Цепная собака американского империализма»). Их физиономиями можно было каждый день любоваться в газетах. Беда была в том, что эти господа походили друг на друга, как две капли водки; помню, наш секре­тарь парторганизации на митинге протеста, потрясая газетой с фотографией Великого Сына и Освободите­ля корейского народа, кричал:

— Не допустим, чтобы эта сволочь залила кровью 38-ю параллель!

Митинги протеста организовывали весьма нехит­рым способом: запирали ворота предприятия или же кадровик уносил табельные листы, и расписаться в них можно было только по окончании митинга; как известно, каждому полагалось расписываться в табеле дважды: по приходе на работу и перед уходом. Протес­тующих собиралось много; составлялись грозные письма в адрес американских агрессоров, но подпи­сать это проклятое письмо не разрешалось прежде, чем не выскажется последний оратор. Когда генерал Макартур объявил о намерении применить атомное оружие, появилась известная песня: «Трумэн, Трумэн...» и так далее. Правда, у бывших жителей восточных зе­мель и Львова была своя песня — гимн надежды; она начиналась с обращения к президенту Трумэну; по­следний куплет звучал так:

Одна водородная бомба

Вернула нас всех в отчий дом бы.

Пусть пепел вокруг, но мы снова

Дышали бы воздухом Львова.

Трумэн, однако, бомбы не бросил; надежды рухну­ли. Даже надежда вернуться на пепелище — с этим лю­ди готовы были смириться, лишь бы жить на родной земле. Поляки, впрочем, имели все основания пола­гать, что в случае войны им, кроме пепелищ, и так ничего не достанется. Кажется, Форрестол произнес речь, отрывок из которой я запомнил: «Мы превратим небо и землю в геенну огненную. Мы закидаем их атомными и водородными бомбами. Мы будем уби­вать детей в колыбелях, старцев за молитвой и земле­пашцев в поле. Там, где сегодня стоят города, оста­нутся только дымы и пожары, среди которых будут бродить наши ослепленные враги». Текст этот, много­кратно напоминавшийся полякам дикторами радио­вещания и кинохроники, по закону парадокса стал символом надежды. Так пациентам психиатрических клиник, страдающим хронической бессонницей, да­ют перед сном чашку чертовски крепкого кофе, что иногда вызывает реакцию, которую врачи называют парадоксальной. Поскольку высказывания американ­ского политика официально были сочтены враждеб­ными, они, естественно, пришлись по душе простому поляку. Мне случалось слышать мнение, что их автор воспитан на Библии, — об этом свидетельствовала об­разность его стиля; кое-кто считал, что источником вдохновения Форрестолу послужило откровение свя­того Иоанна. «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звез­ду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны. Она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачи­лось солнце и воздух от дыма из кладезя». От внима­ния людей, сравнивавших речь американского го­сударственного деятеля с откровением Иоанна Бо­гослова, правда, совершенно ускользнуло то обстоятельство, что у последнего выступает также ан­гел пророчествующий, предупреждающий, «что вре­мени уже не будет»; возможно, брось американцы бомбу, одним махом было бы решено чересчур много проблем.