Красивые, двадцатилетние - [27]

Мне рассказывали, что во время блокады Кубы вар­шавские власти пытались организовать демонстра­цию перед американским посольством; характер де­монстрации, полагаю, пояснений не требует. Менты надели каски и прихватили с собой бомбы со слезото­чивым газом и «бананы», однако они оказались out of job[36]. Сбежалось, конечно, несколько иностранных корреспондентов, чтобы сфотографировать унылых стражей порядка и веселый люд. В ближайшем кабаке отчаявшиеся оперативники вели переговоры с хулига­нами, умоляя их разбить пару-тройку окон и покри­чать что-нибудь оскорбительное в адрес Америки; за это им обещали позволить безнаказанно сбивать с ног слепых старушек и сбрасывать с электричек инвали­дов; однако варшавские хулиганы проявили твердость и отвергли все, в иных обстоятельствах показавшиеся бы весьма заманчивыми, предложения. История эта, разумеется, вымышленная: проще простого было бы обрядить мусоров из школы милиции в штатское и за­ставить их изображать возмущенных граждан ПНР. Но анекдоты рождаются на почве реальности; если это и не правда, то, во всяком случае, правдоподобный вы­мысел.

Я тогда мало что знал об американской литературе; Фолкнера мне пересказывал своими словами Петр Гузы, Хемингуэя — Эдвард Бернштейн; сведения о дру­гих книгах я добывал единственно доступным мне способом: приглашал образованных приятелей в ка­бак и поил их за свой счет. Обходилось мне это неде­шево, к тому же некоторые быстро надирались и путали авторов и сюжеты. После войны в Польше издали только одну книгу Хемингуэя — «Иметь и не иметь» да «Табачную дорогу» Колдуэлла. Первым проломил сте­ну молчания Марьян Эйле, опубликовав в «Пшекруе» два рассказа Хемингуэя в переводе Миры Михаловской. Потом этого писателя стали печатать беспре­рывно, и, как справедливо заметил Зигмунт Калужинский, «успех Хемингуэя сплотил польский народ». На­чинающие прозаики дружно подражали Папе Хему; меня называли Хемингуэем из Колюшек. То, что я на­чал писать, еще когда Хемингуэй в Польше числился растлителем молодежи и певцом атомной бомбы, и читать его книг не мог, поскольку не знал английско­го, а перестал писать одновременно с появлением польских переводов этого автора, разумеется, ус­кользнуло от внимания наших критиков. О критиках Папа Хем говорит приблизительно так: «Когда человек нуждается в помощи, они изливают на него желчь. Большинство из них, уверен, хотели бы, чтоб книжек вообще не существовало и они могли писать только о себе и своих воззрениях. Но, быть может, Бог или При­рода нашлет на них однажды страшный недуг, от кото­рого не будет спасения и который их подкосит, тогда наконец с ними будет покончено». Цитата не точна; я прочел эти слова много лет назад, не помню уже, в ка­ком журнале и на каком языке, однако мысль автора «Снегов Килиманджаро», кажется, передал верно. Про­клятие, брошенное старым американским хитрецом, впрочем, не распространяется на критиков-марксистов; шкала оценок, которой они пользуются, беско­нечно растяжима. «По ком звонит колокол» считался пасквилем на гражданскую войну; после пятьдесят шестого года книгу признали блестящим образцом ро­мантизма, Роберта Джордана — образцовым солда­том, и вообще все пошло как надо: самый слабый ро­ман Хемингуэя объявили самым лучшим. А там всего-то приезжает малый взрывать мосты, убивать людей и умереть как мужчина. Впутывается не задумываясь в самое страшное, что может выпасть на долю народа: в гражданскую войну. При этом Джордан не коммунист и не фашист; он просто хочет погибнуть как мужчина. А если я не хочу погибать как мужчина, тогда что? А ес­ли я хочу отойти в мир иной владельцем участка на Грохове, окруженным кучей детей и внуков, тогда что? Может, я не желаю носиться с винтовкой по полю и стоять с непокрытой головой перед карательным взводом — ну и что? Тем не менее именно эту книгу Хемингуэя сочли самой лучшей; и так прикончили старого Папу. Ничего другого, впрочем, и не следовало ожидать: Хемингуэй — последний романтик, Фолк­нер — толкователь Библии, этакий современный До­стоевский; возможно, в один прекрасный день нам предстоит узнать, что Генри Миллер просто последо­ватель Лысенко, Орсон Уэллс — ученик Николая Чер­касова, а гневный и совестливый Джеймс Дин брал пример с Павлика Морозова.

В это время Польша начала флиртовать с Амери­кой. Первым в Штаты отправился Путрамент и привез плоды своих размышлений, озаглавленные «Два глот­ка Америки». Вот о чем он размышляет, глядя на иг­ральные автоматы:

«Смотрю я на них и готов восхищаться. Хоть их и породило низкое желание какого-то ловкача зарабо­тать пару долларов на уставших от жизни, запутавших­ся простаках, но некую объективно существующую по­требность — пускай на свой лад, пускай примитивно — они удовлетворяют.

А что у нас? Сколько возможностей развлечься — при всей нашей трескотне насчет необходимости культурного развития масс — у обыкновенного рабо­чего или служащего, выходящего вечером в город? Ки­но? Театры? Как бы не так! Я уж не говорю о уровне программ — много ли у него шансов попасть куда-нибудь, если охота пришла внезапно, если мероприятие не запланировано заранее и не согласовано с распро­странителями билетов?»