Красивые, двадцатилетние - [28]

В заключение Путрамент приходит к выводу, что единственное доступное развлечение у нас — выпивка. Вывод правильный; но ведь польским рабочим никто не мешает читать книжки о Павке Корчагине или про­изведения самого Путрамента — хотя бы роман «Пере­путье» об американских шпионах и агентуре Гомулки. Ведь всего два года назад Путрамент в своей книге «На литературном фронте» призывал посещать кино и те­атры и учиться у советских мастеров соцреализма, од­новременно предостерегая соотечественников от па­губного влияния американских писателей, вроде уже упоминавшегося Уильямса с его пьесой «Трамвай «Же­лание», которую Путрамент назвал психоаналитичес­кой и у которой столько же общего с психоанализом, сколько у меня с банковским счетом.

Шагая по Уолл-Стрит, Путрамент удивляется, до че­го она узка и коротка и как похожа на варшавскую Хмельную; он замечает, что скромность и непримет­ность этой улицы, являющейся «сердцем Америки», за­служивает подражания.

Полюбовавшись снаружи и внутри зданием ООН и убедившись, какая там царит скука, Путрамент делится с нами следующими соображениями: «Нужно было быть столь блестящим полемистом, как покойный Вы­шинский, чтобы в такой атмосфере не бояться острить и отпускать язвительные замечания. Аудитория, кста­ти, внимательно к нему прислушивалась, ибо знала, ка­кую роль на мировой сцене играет его отечество». Во­истину: ООН, созданная, чтобы обеспечить мир и сча­стье всем людям на свете, просто идеальное место для покойного Андрея Вышинского — обвинителя на мос­ковских процессах, требовавшего высшей меры на ос­новании или сфальсифицированных, или вырванных под пытками показаний, о чем всей правды мы, веро­ятно, никогда не узнаем, а если даже узнаем, откажем­ся верить. Вот единственное, что приходит на ум Путраменту, стоящему перед зданием организации, задача которой — подарить надежду обездоленным.

Книга Путрамента — своего рода курьез. Любопыт­нее всего там глава, посвященная Чеславу Милошу. Пу­трамент научился составлять доносы у Вышинского, принадлежавшего к классической школе ораторского искусства, основателем которой считается Цицерон. Начинает он на высоких и благородных нотах: в свое время Милош был кумиром Путрамента; Путрамент восхищался его поэтическим даром, а от собственных стихов приходил в отчаяние. Читая эти строки, я ждал, что Ежи Путрамент вот-вот заговорит словами Петра Верховенского, обращенными к Николаю Ставрогину: «Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк».

Путрамент чувствовал себя ничтожеством по срав­нению с Милошем; он Милоша обожал, а тот относился к нему без должного внимания, был высокомерен, заносчив; в конце концов дело дошло до рукоприклад­ства. И тут голос Путрамента срывается; в соответст­вии с классическими образцами, ему бы следовало воззвать ко всеобщему чувству справедливости, одна­ко он сбивается на пасквиль.

Путрамент признается, что был против отъезда Милоша на Запад — исключительно из опасения, что тот загубит свой огромный поэтический талант, кото­рый Путрамент столь высоко ценил. Почему отъезд на Запад связан с потерей таланта, нам узнать не придет­ся; почему один писатель имеет право решать судьбу другого административными методами — тоже; поче­му вообще возникают такие ситуации, когда человек вынужден умолять, чтобы его выпустили за границу, из чего не делается проблемы даже в странах Латин­ской Америки, — ответа мы также не получим. Милош убежал.

Путрамент объясняет причины такого поступка: когда Милоша отозвали с дипломатического поста, он не пожелал мириться с тем, что вместо валюты ему стали платить польские злотые. Но тот же Путрамент сообщил нам в своих заметках «На литературном фронте», что экономические успехи стран народной демократии гарантируют высокий и постоянно рас­тущий уровень жизни в Польше, а также неизбежное падение доллара и пауперизацию Запада. Тут получа­ется неувязочка: ведь с польским злотым все о'кей. Ес­ли Милош хотел получать больше денег, ему бы следо­вало — согласно книге «На литературном фронте» — остаться в Польше. Если же принять тезис, что ключ к характеру Чеслава Милоша — материальный оппортунизм, то книга «Два глотка Америки» подсказывает: на Запад поэт уехал именно потому, что не со злотым все о'кей, а с долларом. Но, может, дело вовсе не в том, где и с чем о'кей, а в том, что Путрамент г... и здесь и там; и вообще.

Однако, предрекает Путрамент, на Западе Милош карьеры не сделает. Почему? Плохой год выбрал. Ци­тирую: « 1948 год был бы лучше. Можно было сослаться на расправу с Гомулкой, которая открыла дезертиру глаза». Путрамент хочет сказать, что арест Гомулки мог бы быть Милошу на руку. Возможно, Милош выбрал не лучший год, но Путрамент еще менее удачно выбрал время для описания расправы с Гомулкой: книга «Два глотка Америки» подписана в печать 14. VI. 56 и в июне же вышла; несколько месяцев спустя поверженному Гомулке[37] представился случай пожать руку своему то­варищу и члену Центрального Комитета Ежи Путраменту.

В заключение Путрамент высказывает еще одно предположение: Милош убежал, испугавшись войны, которая — по мнению Путрамента — в 1950—51 годах была на носу (я пользуюсь его терминологией). Пут­рамент: «В то время остаться в Польше? Дождаться страшных атомных грибов? Еще раз увидеть, как по несчастной стране прокатится самая чудовищная из войн?» Но о какой войне и о какой опасности речь? Ведь с нами ничего не могло случиться (см. «На лите­ратурном фронте»); ведь звучный, как набат, голос Сталина заверял нас, что войны не будет; да и сам Пу­трамент, описывая неудачи американцев в Корее, сви­детельствовал об их полном бессилии. Так что же, черт подери, заставило Милоша принять роковое ре­шение?