Красивые, двадцатилетние - [30]

А как быть, если вам по-прежнему хочется писать? Дело упрощается, если вы бывший коммунист, член ЦК или высокий чин из Управления безопасности; шпион или дипломат. Беглец из-за железного занавеса, кото­рый шпионил в пользу Кремля, вырывал у своих брать­ев ногти или стрелял им в затылок, всегда найдет за­ботливых покровителей, поскольку является козырем в пропагандистской игре и может пригодиться для борьбы с коммунизмом; порядочный человек, кото­рый ни коммунистом, ни шпионом никогда не был, для западного общества только лишняя обуза; всем прекрасно известно, что народы Восточной Европы ненавидят commies, и такого человека нельзя исполь­зовать в целях пропаганды. Заявление, что вечером темно, а утром светло, на Западе сенсацией не стано­вится. Перебежчика ждут годы мытарств, унижений, ожидания визы; годы пустоты и отчаяния.

Не стоит также прикидываться разочарованным писателем-коммунистом. До пятьдесят шестого года такие номера проходили, но потом, благодаря Хруще­ву, ситуация изменилась, и сегодня красный интеллек­туал уже не может, раздирая на себе одежды, сокру­шаться, что ничего не знал о миллионах, замученных в тюрьмах и лагерях; не может публично недоумевать, как это он не замечал прогрессирующего обнищания страны и страданий своих близких, про которых ста­рался писать правду. Короче: он не может утверждать, что не видел и не слышал того, что видели и слышали все от мала до велика, каждый рабочий и каждый прохожий. Конечно, от красных мыслителей нельзя тре­бовать чересчур многого; но теперь им уже ничто не поможет. А вот шпионы и сановники по-прежнему бу­дут встречать радушный прием и жить припеваючи. До поры до времени, разумеется. Книга Кривицкого «I was Stalin's agent»[38] заканчивается словами: «Мне в очередной раз повезло». Автор имеет в виду неудавше­еся покушение: тогда он уцелел, но полгода спустя был найден мертвым в вашингтонской гостинице. Commies везет сплошь и рядом; только со смертью шутки плохи.

Но что же все-таки делать пишущему человеку, ко­торый никогда не состоял в партии; который не сочи­нял гимнов в честь политической полиции и которого отказывались издавать на родине по причине его не­лояльности? Задача не из легких. Попробуем подумать, как следует поступать, когда ты подыхаешь с голоду, ни один издатель не дает аванса, а за углом уже поджида­ют неумолимые кредиторы.

1. Безумие

Притворяться сумасшедшим непросто, но можно на­учиться, если проявить настойчивость и смекалку. Лег­че всего симулировать манию преследования; на это, правда, требуется время. Когда мы убеждаемся, что де­нег осталось только на два месяца, — пора начинать. В один прекрасный день мы отправляемся в комиссари­ат полиции с просьбой выдать разрешение на ноше­ние оружия. На вопрос, для какой цели нам понадобился пятнадцатизарядный пистолет марки FN, отве­чаем, что за нами уже несколько недель следит какой-то субъект в кожаном пальто, черных очках и с трос­тью в руке; попутно мы высказываем предположение, что в трости у него — шпага («Gilda» starring by Rita Hayworth and Glenn Ford[39]). Естественно, нас вышвыри­вают ко всем чертям. Через пару дней мы опять прихо­дим и рассказываем ту же историю, с той лишь разни­цей, что теперь за нами ходит по пятам совершенно другой человек, без очков, но с портфелем; мы полага­ем, что в портфеле у вышеупомянутого незнакомца бомба с часовым механизмом, которую он хочет под­ложить в багажник нашего автомобиля («А Touch of Evil» directed by Orson Welles[40]). На вопрос, есть ли у нас машина, мы отвечаем, что нет; но иногда мы берем такси, и вышеозначенный субъект вполне может су­нуть туда свою бомбу. Опять нас выгоняют в шею; но в комиссариате уже усекли, что мы приходили два раза; можно даже три или четыре, но не больше.

Ни в коем случае нельзя начинать с визита к вра­чу — сумасшедший не подозревает о своем недуге и уверен, что подвергается преследованию по полити­ческим мотивам. На все уговоры друзей, советующих обратиться к психиатру, мы отвечаем отказом или да­же легкими вспышками гнева. В конце концов мы пре­кращаем всякие контакты с внешним миром, запаса­емся снотворным и снимаем номер в гостинице. Отту­да мы звоним самому близкому приятелю в другой город и говорим, что нашли для него железную воз­можность заработать большие деньги; однако он должен нам перезвонить завтра в полдень. Приятель обе­щает, что позвонит; мы заглатываем горсть снотвор­ных таблеток и пишем прощальное письмо родным, где объясняем, что по причине преследований и от­сутствия какой бы то ни было помощи решаемся на са­моубийство; благословив в последних строках детей и младших сестер и братьев, мы засыпаем.

На следующий день приятель звонит в назначенное время, но в гостинице не могут нас добудиться. Немно­го погодя встревоженный портье стучится к нам в дверь и, не получив ответа, силой ее взламывает, а мы приходим в себя в желтом доме, в окружении психиат­ров и дебилов.

Это один способ. Кончать с собой лучше всего в Мюнхене: нас отвозят в больницу в Хааре, где нам не грозит одиночество — больница рассчитана на четы­ре тысячи двести пациентов. По немецким законам каждый несостоявшийся самоубийца обязан пробыть под наблюдением врачей не меньше трех месяцев. Три месяца — срок небольшой; но можно отъесться и при­думать какую-нибудь историю, которую мы потом за­пишем и, глядишь, чего-нибудь заработаем. Несметное количество Юлиев Цезарей, Христов и внебрачных сыновей герцога Виндзорского скрашивают нам жизнь. В последний раз моим соседом по палате был император Абиссинии; за стенкой лежал священник, которого нацисты так страшно мучили, что он лишил­ся рассудка и, выйдя из тюрьмы, не в состоянии был понять, что война окончилась и он свободен; бедняга продолжал ждать исполнения приговора. Поскольку я внешне напоминал ему знакомого эсэсовца, он каждое утро осведомлялся: