Краденый город - [42]

Но соседка не орала. Она стояла и шевелила ноздрями. Вбирала запах. Мясной, укропный, лавровый дурман.

– Столярный можно. Его из костей варят. Тот же бульон, – сказала Маня, не сводя глаз с соседки.

– Вот здорово! – воскликнул Шурка.

– Хороший клейчик, – радовался Бобка.

– Одну плитку я беру себе! – капризно перебила Маня. – За работу. И лавровый лист был мой. И укроп! И керосин я свой тратила.

Таня как старшая сказала:

– Конечно.

Неподвижные глаза смотрели на них не отрываясь. Соседка сжимала на груди края одеяла. Очки слегка запотели.

– Даже две плитки. За керосином ноги отвалятся стоять, – переменила решение Маня. Тарелку Бублика она не выпускала из рук.

Таня подумала, что за такой обмен тетя Вера не похвалит, быстро собрала оставшиеся плитки и сунула себе за пазуху, оцарапав кожу. Маня этого не видела, она все глядела на соседку.

Бублик не то зевнул, не то взвизгнул. Он стоял на четырех шатких лапах. А Бублик-то старый, подумал Шурка. Дядя Яша ведь подобрал его, откуда им знать, сколько собаке лет.

– Бублику дайте, – напомнила Таня.

Маня очнулась, уперлась рукой в бок и, тяжко согнувшись, поставила тарелку на пол. Бублик опустил в нее морду. И тотчас соседка метнулась на опережение. Одеяло летело за ней плащом. Она упала на колени, гулко стукнув ими по полу, подползла на четвереньках, теряя одеяло, отпихнула собаку, схватила миску обеими руками и одним махом опрокинула ее себе в рот. Варево пролилось ей на грудь. Соседка быстро подобрала его пальцем, потом наклонилась и обсосала кофту.

Глава 38

– А что, она уже не боится инфекций и микробов? – осведомился Бобка, когда они вернулись в комнату.

– Ты Бобка, не вертись.

Таня подтащила одеяло, набросила сверху. Оно было атласным, роскошным и норовило улизнуть.

Шурка лежал в пальто, но даже руки спрятал под одеялом. Бублика подкормили из тарелки, которую Шурка предусмотрительно унес в комнату – застывать. Пес теперь лежал между ним и Бобкой, но пока не грел. Тетя Вера натопила белую кафельную печь с утра. Но теперь казалось, что печка обложена не кафелем, а брусками льда.

– Ты зря ей дала наш клей, – бурчал Шурка. – Тетя Вера придет, а одной плитки нет. Она старалась, кровь сдавала, а ты разбрасываешься…

И тотчас опомнился: «Что я несу, чего я ною, как последний хлюпик!»

Таня глянула строго:

– Тетя Вера придет и разберется, ага. Уж это точно.

После тарелки клея к Тане вернулась решимость. От ее слов Шурке стало так холодно, будто с них разом сдернули одеяло. А Таня продолжала:

– Откуда мишка у тебя взялся, она тоже выяснит. Придет и выяснит. Это тебе не передо мной вилять. И тогда, Шурка, берегись!

И она залезла к ним под скользкое одеяло.

– Это осень или что? – возмущался Шурка. – Конец октября всего лишь, а холодина какая.

– Не юли. Или выкладывай, или я до конца жизни тебе слова не скажу!

– Мишку мне дала подруга тети Веры, – пробормотал Шурка.

Это была не совсем ложь. Но и не совсем правда.

– Какая еще подруга?

Даже в шерстяных носках ступни были как ледышки. Но в валенках спать было бы как-то странно.

– Такая.

Таня обдумала новые сведения.

– А почему тетя Вера тогда разозлилась?

«Вот кто Нат Пинкертон – Танька, – сердито подумал Шурка. – В милиции бы ей работать». Но сумел придать голосу беззаботность:

– Это ты уж у тети Веры спроси, чего она злится.

– Спрошу, – сурово отрезала сестра, – не сомневайся.

Втроем оказалось легче согреть друг друга.

– Лучше ты мне сам все скажи, – Таня глядела в потолок с гирляндой. – Может, я тебя перед тетей Верой поддержу.

Но Шурка все-таки не рискнул.

– Что-то спать хочется, – изобразил он зевок.

– Так рано? – удивилась Таня.

Шурка испугался, что она сейчас опять заговорит про мишку, а значит, про голубую фуражку, а значит, про Ворона.

– Просто очень хочется.

И поскорее отвернулся к стене. Спину приятно грел спящий Бобка.

Таня зажгла и поставила на стул у кровати свечу. Взяла книжку. Выключила свет. Снова юркнула под одеяло.

Шурка принялся придумывать ловкий ответ, но не удержал его в руках и провалился в темноту.

…Ворон был там, а Шурка – везде, поэтому Ворон ничего не мог от него скрыть. Шурка был везде и ясно видел, что Ворону страшно – липким и отвратительным страхом. Второе чудовище было не разглядеть: что-то кольчатое-колючее-шипастое. Оно тоже оставляло липкий гадкий след. Чудовище побаивалось Ворона, а Ворон боялся его – так, что клацал челюстью. Не сводя глаз, Ворон вынимал из большого мешка каменные ватрушки и проворно скармливал чудовищу одну за другой. И все приговаривал: «На вот… на вот… на вот…» Шурка, который был везде, понял, что эти ватрушки были города. Покончив с ними, чудовище пожрало бы и Ворона, а только радости от этого Шурка не предвкушал. Ворон протянул очередную ватрушку. Голосом радио проговорил: «После тяжелых и продолжительных боев… наши войска оставили город». Кинул ее. Челюсти клацнули. Раздался такой хруп и хруст, что Шурка распахнул глаза. Проснулся.

На стене он увидел оранжевый отсвет. Обернулся: Таня все еще читала. Шурка не решился ее позвать. Сердце бухало в горле. Каменная ватрушка, казалось, давила на живот. Вспомнились Танины слова: «последние враки». Значит, по радио врут? И Ленинград был просто еще одной каменной ватрушкой? «Они не понимают, как мы будем драться», – зло думал Шурка. Хотя и не смог бы объяснить, кто это – «они». Шевелил под одеялом пальцами: сжимал, разжимал. «Они просто нас не представляют…» «Мы» – думал он обо всех, кто стыл сейчас в каменной ватрушке. И сердце постепенно успокоилось.