Костолом - [6]

Назад, к дымчатым силуэтам частного сектора, она уже бежит. Сквозь предвечернее марево чёткие геометрические линии каменных домов размываются в воздухе, обращаясь миражом, неправдой. Но Ксюша знает — пусть там зыбко, но там безопасно. Собаки лают ей вслед — чужаки нечасто ошиваются около участка, и хвостатые рады полаять, им только повод дай. Ксюша собак не слушает — не они её подгоняют, но иррациональное ощущение взгляда в спину.

* * *

Собаки заходятся диким лаем, а такое с ними ними не часто случается. Значит, рядом чужак. Неужели, снова кто-то из местных? Из тех, кто достаточно смел, чтобы бросить мусор через забор, но недостаточно, чтобы постучать в ворота и не убежать.

Выйдя из дома на рассвете, Костолом застал псов беснующимися на дворе. С крыльца могло показаться, что выпал снег — лужайка была покрыта рваными белыми островками, так экзотически выделяющимися на ковре из сочной июньской зелени. «Снег» извергали собаки, дерясь за добычу и терзая её в клочья. Учуяв хозяина, они замерли на мгновенье, прижали хвосты и раболепно уставились на Человека. Подняв с земли раздербаненную «добычу», тот лишь равнодушно пожал плечами: кто-то забросил на его участок несколько свёрнутых в трубочку выпусков утренней газеты, передовица которой сухо и сжато, но всё же оповестила жителей и гостей Алиевки о недавнем происшествии — гибели двух молодых людей в виноградниках. Статья упомянула и о криминальном прошлом, и о нехорошей репутации почивших, избегая подробностей: сразу видно, заметка вышла под санкцией местных властей. Но всё же… Кто-то не поленился и пришёл сюда, к его дому, ни свет ни заря, чтобы закидать аккуратную лужайку этим низкопробным типографическим мусором…

И сейчас собаки снова беснуются, а Костолом не любит, когда они беснуются. Прихватив из сейфа ружьё, он выходит во двор. Конечно, стрелять ни в кого он не собирается, но припугнуть проходимцев, за каким-то хреном наведавшихся на его территорию, не будет лишним. На этот раз овчарки встречают хозяина нетерпеливым скулежом и несмелым помахиванием хвостов. Ждут заступничества, готовы к заступничеству. Отперев тяжёлый засов на воротах, Костолом смело выходит на улицу и, сделав пару шагов, спотыкается о нечто непонятное. Пакет… картошки? Сама картошка ему не интересна — он водит носом по ветру: теперь ему интересен тот, кто её принёс. Он узнаёт её запах сразу же. Девчонка из виноградников была здесь. Это уже не прицельное метание газетами — это что-то новенькое. Откуда она знает про картошку? Неужели была свидетельницей неприятного, но такого обыденного инцидента на рынке? Там он её не учуял, да и немудрено: в толпе, да в какофонии базарных ароматов, она, должно быть, совсем затерялась… Но зачем принесла это? Предполагать, что девчонка могла сотворить подобное из сострадания, посчитав, что её невольный спаситель голодает, ему не хотелось бы, а представить, что она сделала это только для того, чтобы быть ближе, и вовсе не возможно. Приставив бесполезное ружьё к забору и взяв пакет в руки, Костолом обводит носом верхний слой его содержимого: отравы нет. Всё это очень странно. Непривычно, неправильно, и вообще — опасно. Поколебавшись, он всё же заносит посылку в дом.

Мало кто знает, чем живёт Костолом. На рынке его редко увидишь, а на своих угодьях он кроме трав и цветов ничего не высаживает. Чем питается? Люди несут ему еду. Не те люди, что швыряются газетами по утрам, а другие — те, что едут издалека. Те, что слышали о нём от прочих — от исцелённых. Те, которым нечего терять и не на что больше надеяться, и они, наплевав на предрассудки, садятся в самолёты, поезда, машины и едут в тёплую кубанскую глухомань. Те, у которых так болит, что на сомнения уже просто не остаётся сил. Нет, никакой он не ясновидящий, но всё же, он видит их: комплексно, через отвратный смрад опухолей, песочный скрежет крошащихся костей, немые мольбы если не о спасении, то хотя бы об облегчении страданий. Едут те, от кого отказались медики, чьи родные уже прицениваются к услугам похоронных агентств. Костолом не заслужил своей судьбы: родившись мальчиком, казалось бы, он был от этой участи избавлен. Сын сызмальства помогал матери в её деле, он всё знал. И, вроде бы, даже принял. В день, когда он впервые накрыл её ладонь своею, её душа вылетела в трубу, а Ян наконец почувствовал это. Это всё: копошение полевых мышей за окном, звук ползущих по небу облаков и боль, боль, очень много боли. Она была везде, в каждом из людей — он её чуял. Первый гость постучался в дверь тогда уже его дома через неделю после похорон. Гость ехал из Сибири, он ехал к его матери, а увидев на пороге юношу, тонкого, черноволосого и ослепительно бледного, застопорился. «Мне целительница нужна», — сказал он. «Её здесь нет. Больше нет», — честно отвечал парень, стоя в дверях, а опухоль в левом виске визитёра красным лучом уже прожигала его сознание. «Как это нет?», — гость злился, но отчаяния в его голосе было больше, чем злобы. «Теперь здесь только я», — отвечал юноша, отступая назад и приглашая гостя войти. «Глиобластома. Неоперабельная… Скажите, у меня есть шансы?», — шептал гость, сидя на кушетке в гостиной. «Нет», — отвечал сын целительницы. «Но я могу сделать так, что те три недели, что Вам остались, Вы проведёте без боли, рвоты и провалов в памяти». Гость резко закивал, и тут же его лицо исказилось гримасой ужаса. Гость ушёл через час, оставив после себя сумку с домашним мёдом, несколько копчёных щук и новенькую, будто только что из-под станка, пятитысячную купюру. А Ян остался сидеть на кушетке. Его трясло. Трясло от чужой боли, которую он, кажется, забрал себе, но ещё не совсем понял, как её пропускать. Мама называла это «пропускать», но как именно это делать — не научила. Говорила, он сам поймёт, когда попробует. И он пробовал. Ложился на пол, прыгал на месте, пытался вызвать рвоту. Боль не уходила — она поселилась в его правом виске. Боль гостя из Сибири. Не ушла она и к вечеру, и всю ночь ворочался Ян в постели, истекая холодным потом и проклиная свою долю. А утром его разбудила собака — в их доме всегда были собаки. Он погладил её, и она умерла. Сначала упала, потом затряслась в неописуемых судорогах, пока лапы её не изогнулись под неестественным углом, а из пасти не закапала пена. Агония длилась меньше минуты, и всё это время Ян стоял над страдающим зверем, не зная, что чувствовать. Когда всё закончилось, он вытер пот с холодного лба и взялся за лопату, чтобы вырыть для несчастного животного могилку на заднем дворе. Черенок рассыпался в его руках в щепки. Тогда он взял целёхонькое бревно из поленницы и принялся истязать и его голыми руками. Когда же от могучей деревяшки на земле осталась лишь груда обломков, а на тонких, полупрозрачных ладонях — лишь уродливая россыпь заноз, боль ушла. С тех пор Ян никогда ничего не касается после визитов гостей. Обычно, закончив грязную работу, люди моют руки, а он — разрушает. Поленья годятся для этой цели как нельзя лучше, а плотные садовые перчатки уберегают от заноз. И, когда после пары поленьев очередная боль уходит, Ян снова становится почти нормальным — человеком, который может гладить собак, не опасаясь нечаянно их убить.