Косьбище - [39]

Но он видит во мне приблудного малька, а вовсе не равного себе. И пока у него этот «ухо-глаз» не пройдёт — мы постоянно будет сталкиваться лбами. Вплоть до летального исхода. Аким — горяч и норовист. Я — тоже не подарок. Надо уходить. А куда? Как? Я же не один. Что с людьми моими будет?

И висит на мне долг — треть миллиона детских жизней. Тысяча в день. Если день мой прошёл впустую, если не приблизил меня к решению этой проблемы — погибнет впустую тысяча детей. Глупость подумал — что, дети могут погибать «не впустую»? Может, не тысяча — пол-тысячи. Легче? Надо как можно быстрее учиться, как можно быстрее собирать людей. Чтобы в тот момент, когда появиться возможность изменить ситуацию — эту возможность не упустить. Не появится возможность сама — создать. И менять нынешнее положение — с максимально возможной скоростью. Быть готовым к этому лично и иметь соответствующую команду. У меня это сидит в голове постоянно. Я тут бегаю, вляпываюсь, прогрессирую… А в голове счётчик стучит: дети мрут. Загибаются, дохнут, в царство небесное перебираются… Щей похлебал — десяток умер, в нужник сходил — парочка, косу построил — тысяча. Всё время постоянный вопрос самому себе, даже не осознавая чётко, не вытягивая на самый верх сознания: «а это помогает, а это продвигает…?». Не выпуская на передний план сознания. Потому что если выпустить… Хочется немедленно куда-то бежать, хоть что-то делать. Сейчас, незамедлительно, сразу. А это — глупость. Это — завалить дело. Я же даже подходов к проблеме ещё не вижу. Только: выжить, выучиться, вырасти. А оно — висит и давит. Сам себя на счётчик поставил, сам себя погоняю.

Или пересидеть в тишке, помириться, не нарываться? Ведь надзирателя, погоняльщика стороннего — нет. Все только похвалят. И самому легче. Совесть? — Да нету у меня совести! Совесть — понятие сиюминутное и сиюместное. Попаданец — бессовестен всегда. С точки зрения аборигена. Совести у меня нет, чести у меня нет. В задницу эту вашу честь! Хоть боярскую, хоть холопскую. У меня есть одно — долг. Долг перед нерождёнными, долг перед только что рождёнными и уже умирающими. Гибнущими, задыхающимися от всего этого. Что зовётся «Святая Русь».

Остался у меня один инстинкт продолжения рода. В извращённой форме обязанности перед всеми. Да плевал я на всех! И на предков, и на потомков! У меня один долг — перед самим собой! Вот то-то и оно: долг самому себе — надо отдавать. И если это правило не моё, то я — не я. А вот это уж — фиг вам. Я себя люблю, я себя никому не отдам. Я себе, любимому, любые долги выплачу. И для этого работает у меня инстинкт самосохранения. В Рябиновке мы с дедом друг друга поубиваем. Надо уходить.

– Ухожу. Сейчас. Все моё — моё?

– Забирай.

– И прирезанная земля?

Аким аж задохнулся. Что земледельцу, что землевладельцу — отдать свою землю… «Только через ваш труп». А моя хохмочка с пересчётом путевых вёрст в межевые… И всё из этого проистекающее… Для Акима всё это уже — «моя земля».

В комнате и так было тихо, а тут мертво стало. Негромко, не оборачиваясь, сквозь зубы, но вполне разборчиво:

– Гнннида. Пшшшшел вон.

Я задумчиво поднял свой дрючок с пола, посмотрел каждому присутствующему в глаза. В спину Акима. Вроде бы надо бы сказать что-то такое… яркое, легендарно-историческое. Но ничего в голову… Ну, тогда по сути. Глядя Якову в глаза:

– Нужда будет — зовите.

И — на выход. Мерзко. Противно. Страшно и неуютно. Тревожно и непонятно. Ну и пофиг.

«Взвейтесь соколы орлами.

Полно горе горевать.

То ли дело под шатрами

В поле лагерем стоять».

О-хо-хо. Где-то тот лагерь, где-то то поле. И шатров — ну ни одного нет!

А за дверью — куча народа. На крылечке — Охрим рукоятку меча жмакает. Как девку молодую — безотрывно. Напротив — мои стоят. Уже оружные и бронные. На всякий случай. Вокруг — всё население усадьбы. Негромко комментируют очередные разборки в «благородном семействе». Предвкушают зрелище: «вот они счас поубиваются». Как московские зеваки при обстреле Белого дома в 93.

Я вышел — все разговоры стихли. И в тишине — чёткий голос Любавы:

– Видишь — живой. Значит твоя мамка — курва, а ты сам — курвин сын!

Все сразу дружно загомонили. Но Ольбег — громче всех. Что-то возмущённо-неразборчивое, переходящее в визг детский. Сначала визг самого Ольбега. Потом — Любаши. После мощной оплеухи по-новому титулованного внука владетеля. Благородный почти-боярыч сшиб сопливицу разговорчивую на землю и молотит.

– Сухан, разведи драчунов.

Чем хорош зомби — ему все пофиг. Что боярич, что его холопка — поднял обоих за шивороты, развесил в разных руках.

– Об чём спор?

– Об тебе. Он сказал, что тебя Аким с Яковом зарежут. За то, что ты Марьяшку поял. А я говорю — нет. Потому как она сама. А он говорит: ты дура и курвина дочка, а я говорю — сам дурак и курвин сын. Потому что Марьяша — сама. Я же видела. А он…

– Хватит. Всё, люди добрые, кина не будет — расходитесь дела делать. Моим — собраться. Мы с усадьбы съезжаем. Всё своё — забираем. Доман, коней дай под вьюки. Чарджи, посмотри, чтоб кляч негодных не было.

Насчёт «кина» это я попусту воздух сотряс, просто сорвалось с языка автоматом. Но смысл понятен. Народ как-то начал по сторонам оглядываться, вспоминать про неотложное, спешное и давно горящее.