Косьбище - [38]

Однако, тяжеловато. Как-то ночью мне тяжесть Марьяши на спине — дышать так не мешала. Или это потому, что лежу на жёстком, и рёбра давит? Ну, что они там? Свидетели уже закончили восстанавливать картину места события и персонажей в нём? Вроде — да.

– Аким, всё видишь? Ты муж опытный, много чего видел. А чего не видел — слышал. Скажи мне, научи недоросля: как в такой позиции можно бабу изнасиловать?

Марьяша вскинулась, отдавила мне ногу, наступила коленкой на крестец, поднялась, сопровождая процесс потоком жалостливо-возмущённых междометий, и вдруг взвыла, отшатнулась, сделала шаг назад, зацепилась об меня, и рухнула на пол — Аким уже стоял за столом. Страшный. Взбешённый. Пена на бороде и длинный меч в правой руке. Так вот что он прятал под армяком на столе! Называется эта железяка — бастард. Он же — ублюдок. Никак не пойму, почему бастард длиннее законного сына-меча. Или правду говорят: от креста — рождаются законные дети, от любви — здоровые?

Первый удар взбесившегося мечника цели не достиг. Теперь ему нужно было обойти стол. С одной стороны ему мешала лавка. С другой — развернулся и сел на постели Яков. Тоже с мечом в руке. Марьяша снова завыла и ползком устремилась к порогу.

– Убью!!! Всех убью! С-суки! Гады! Змеища сатанинская!!! Курва!!!

Эх, Акимушка. Как я тебя понимаю. У самого дочка. Была. Будет. Сколько переживаний было, когда она подросла. Кстати, тоже под рукой держал железяку. Не такую как у тебя — ятаган дарёный. Но не сувенирный — вполне точёный и по руке примеренный. Ребята знакомые сделали из автомобильной рессоры. У нас в зонах такие мастера по металлу есть… Но — применить не пришлось. Меня эти… коллизии как-то миновали. Проскочили. Однако и потом, раскладывая какую-нибудь даму из «по-моложе», как-то задумывался: а ведь и у этой — мама-папа есть. Тоже, поди, переживают. Даже интересоваться пытался. Обижаются: «Я уже большая девочка». Или ещё круче: «Я — взрослая самостоятельная женщина и обладаю всей полнотой гражданских прав и ответственности». Этим — обладаешь. А вот насчёт ума и, особенно, души… Розенбаум чётко сказал:

«Вот и выросла дочь.

Стало незачем жить».

Я уже поднялся на четвереньки, когда увидел в углу Ольбега с расширенными, полными ужаса, глазами. Пришлось быстренько развернуться и сеть снова на пол на задницу. Аким выбрался-таки из-за стола и теперь стоял надо мной, медленно поднимая над головой свой меч двумя руками. Ангел карающий с бородой заплёванной. Опять, факеншит, очередной собеседник целит железяку мне в темечко. Да что ж они все по моей голове вдарить норовят! Это потому, что она такая лысая, или потому, что такая умная? Найду каску немецкую и буду носить не снимая. От придурков.

– Молись. Змий диавольский.

– Ты нашёл мою вину? Или убьёшь невиновного? Ты — Аким Рябина.

Дед сглотнул. Ещё сильнее отвёл руки за голову. За его спиной вдруг резко дёрнулся сидевший на постели Яков. Его меч с силой ударил по кончику меча Акима. По комнате разнёсся мощный звон. Не то «благовест малиновый» на Пасху, не то «кузнечно-прессовый работает» — в конце месяца. Акима развернуло в пол-оборота, он споткнулся и рухнул на пол. Ну вот, посидим рядком — поговорим ладком. Впрочем, меч из руки он не выпустил — профи, что возьмёшь.

Но поговорить не удалось: Аким сразу после приземления на пятую точку начал орать. Теперь на Якова. Поток слюней и междометий не произвёл на «поклонника царя Леонида» никакого впечатления. Яков внимательно разглядывал свой клинок. Лаоконист-звонарь. Только когда Аким, сидя на полу, попытался взмахнуть мечом — подставил свой. Когда звон затих, ограничился вердиктом:

– Она — лярва. На нём вины нет.

И Аким скис. Выпустил меч из рук, тяжело перевалился ближе к столу, тяжко, медленно поднялся, старательно не замечая ни руки Якова, ни сунувшегося Хотена. Пошёл, было, за стол, но вернулся — поднять с пола оставленный меч. Чуть не завалился наклоняясь. Уже подойдя к столу, опершись на него одной рукой, другой, левой, волоча за собой по полу меч, сильно ссутулившись, не оборачиваясь, произнёс:

– Видеть тебя не могу. Уходи.

– Глава 73

Голос у деда ровный, какой-то очень тусклый. Но рука, опёртая на стол, дрожит. И согнутая спина дрожит. Жалко деда. Кинуться в ноги? Просить прощения, милости? За что? За то что Марьяшка меня «правой ручкой обняла и поцеловала?». Обещать, что «больше так не буду»? А как «буду»? Буду «как все»? Любить и почитать родителя своего? Подставлять спину под отеческое его поучение? «И не ослабевай бия младенца»? А после порки целовать ручку, благодарить за науку? Принять вот это всё, возлюбить и рассосаться? Уже не для того, что бы самому выжить, а просто — чтобы не обидеть пожилого хорошего человека? Или хотя бы прикинуться, изобразить, надеть маску? А я что, не видел как «маски», просто одетые на время, из вежливости, чтобы не обидеть, чтобы чего-то получить, чтобы просто не создавать проблем или пережить какое-то время — прирастают и становятся сутью?

Чертов факеншит! Я же Акима во многом понимаю лучше других. Мы же с ним примерно ровесники, оба прожили поболее полувека. Он здесь, я там. У обоих — дочери, у обоих карьеры непросто сложились. Обоим приходилось с нуля подыматься. У обоих были близкие, которые предавали. И — которые не предавали. Хотя могли. У нас сходный, не в деталях, но по объёму, по качеству — жизненный опыт. «Жизненный опыт — это количество неприятностей, которых удалось пережить».