Косьбище - [37]

Ну и чего они тут такое тайное задумали? «Конные спираторы». Только зря это они… «хорохорятся и ерепенятся» — мне дрючок мой вернули. А засапожник ещё от вражьей крови не остыл. И вообще — зачем столько постороннего народа? Старший конюх, Доман, Звяга, Хотен? Да ещё Марьяша с Ольбегом. Разбор персонального дела Рябины И. А.? В форме общего собрания домкома усадьбы? Не, ребяты-демократы, этот мизер не ловится. Мы это в прежней жизни проходили. И в застойные, и в разбойные, и в либералистические, и в госпатриотические. У нас тут «общественное порицание»? Так зачем железяки у всех бойцов под правой рукой? Или — тёрки с разборкой? Так почему в кругу бабы и дети? Ну, поглядим-послушаем.

Общественная порка меня любимого началась с кивка мудрого господина старшему конюху. Мужичок подал заготовленную реплику:

– Худо у нас на подворье, господине. Порядка нету. Всякие… не спросясь в конюшню лезут, безобразие разное творят. А у меня потом в упряже недостача, чересседельника два пропали, супонь новую на ветхую подменили.

– Ответствуй. (Это Аким — мне. Офигеть! Меня обвиняют в хищении частной собственности в форме присвоения конских ремешков!)

– Мне твои чересседельники — только повеситься. Или — тебя самого на них… Ищи у себя. Или вирниковых потряси — они и попятили. Ты когда пропажу обнаружил?

– Дык… Ноне. Но там мужи служивые, чего им чужое-то…

– Ладно. Иди.

Это — Аким. Он сам служивый, он хорошо знает, как чужое своим становится. У «пауков» он не худо прибарахлился. Видать, вспомнилась боевая молодость. Для всякого «княжьего» всё земство — стадо. Хочешь — береги да стереги, хочешь — стриги да кушай.

«Первый тайм мы уже отыграли.

И одно лишь успели понять:

Чтобы дурни тебя не сжевали

Постарайся их первым сжевать».

Первая попытка наезда и укоризны прошла неудачно. Исполнитель, стыдясь за провал в роли обвинителя-идиота, направился к выходу. За ним, было, поднялся и плотник Звяга. Но режиссёр этой критиканской и вполне кретинской самодеятельности отсебятины не допускал.

– Ты куда?! Ты чего мне говорил? А ну ему повтори!

– А чё повторять-то? Говорил: не дело это когда упокойников полные бани набиты. Гробов наделать не поспеваю. Надоть было покойников в веси оставить — пусть бы тамошние мужики потрудились. Да и закопали бы там. А тут ещё два гроба в запас сделать велено. Примета плохая — коли домовина готовая стоит, то и покойник для неё найдётся.

– Стоп! Звяга, это твоё дело указывать владетелю как ворогов казнить? Или — где сотнику Акиму сотоварищей своих боевых хоронить?

Так-то дядя, светит тебе явное превышение полномочий с посягательством на права владетеля и умаление его воинской чести. Продолжим.

– «Плохая примета»… — ты сперва нынешним, уже готовым покойничкам, сделай сколько надо. Про запас и приметы после поговорим. Не пойму я, Аким Янович, ты меня с плотником спорить позвал или что? А если насчёт примет, так чего Светану не позвали? Она такие… «поиметы» знает… и расскажет, и покажет, и даст попробовать.

– Вон! Все вон с отседова! Ты и ты — сидеть! Ты — стоять!

Доман со Звягой спешно покинули площадку семейной сцены. Можно же было просто сказать этим двоим, чтоб вышли, а то сразу в крик: «Все — вон!». Похоже, дело о наказании кузнеца — пропускается. Раз и Доман ушёл. Переходим к главному — к «грехопадению». Аким сопит, вытирает губы рушником, дёргается. То сунет руку под армяк, ухватит там чего-то. То снова — руки на стол.

– Ну, ты, сказывай. Чего видел.

Это — Хотену. Мужичок надулся от важности. Но — дрейфит. Как бы оно бы…

– Дык… Тута значит… Ну, крик… А ктой-то говорит… Эта… Ну… боярича звать надоть…

– Не жуй! Дело говори! Короче — ты вошёл. Что увидел?

– Деда! Они голые! Совсем! В постели! Лежат!

– Цыц! (Это Ольбегу). Сие правда есть? Говори, выблядок курвин! (Это родный батюшка — мне любимому)

Интересно, в рамках какой легенды мне предъявлено обвинение? Если я — родной и любимый, хоть и внебрачный, сын Акима, то имел место быть коитус на фоне инцеста. А если — нет, то — нет. То есть, если я сын не внебрачный, а только приёмный, то и дело сводится к простому оскорблению чести и достоинства бедной вдовы. Всего-то навсего. Что и имеет место быть, судя по используемым выражениям. Я про легенду, а не про оскорбление.

– Как посмел ты, сучонок поганый, мою дочь в моем же доме снасиловать?!

Старый анекдот: приехали Василий Иванович с Петькой в Лондон. Толкнули ненароком там одного сэра. Тот обиделся и бросил им перчатку. Петька подобрал, посмотрел — хорошая перчатка. «Василь Иваныч, дайте ему в морду. Может, он и пальто скинет».

«Перчатку» мне уже бросили, посмотри как тут у них с «польтами».

Я попытался найти разумный ответ на заданный идиотский вопрос. Как-то просто словами… Не убедительно будет. Надо бы чего-то такого «не такого» задвинуть. Спрогрессировать, что ли? В ноосферу имени товарища и академика Вернадского. Слез со скамейки и лёг ничком на пол.

– Марьяша, иди-ка сюда, ляг рядом. Как лежала, когда Хотен в опочивальню заскочил.

– Не… Не буду…

– Это зачем ещё? (Это — Аким).

– А чтоб ты своими глазами увидел, а не чужим словам верил.

Марьяшка упиралась, но сама по себе мысль о проведении следственного эксперимента была воспринята аборигенами «на ура». Потом она долго изображала оскорблённую и испуганную невинность, боялась лечь со мною рядом, боялась прикоснуться, измять платье, запачкать. Но Акиму уже «припекло», а Хотен просто светился от своей значимости и памятливости на детали: «Не, Акимова, ты ж на него совсем залезши была. И ножку свою закинула… А ручка-то, ручка — с другой стороны, в край постели упёртая… Не, не так — сильно прижамши. Сильнее. Всеми сиськами… Ага. И личико твоё белое вот так поверни. Во, и повыше. Улыбочку такую. Да не такую…».