Королевская аллея - [20]
— He will show it to everyone[15].
— Let’s pray, that they survive Mao[16], — Клаус Хойзер на секунду остановился и прикусил губу.
Рецепция
Фройляйн Анита облокотилась на метлу. И замечталась. Повод к таким мечтаниям, картинка, висит у нее дома над кроватью. На картинке, которую фройляйн Анита нашла в парикмахерской, перелистывая журнал, и вырезала для себя, — старуха в белом чепце. Глаза старухи блестят; зубов у нее, похоже, не осталось, но она с превеликим удовольствием курит длинную глиняную трубку. Старуха в старинном голландском платье, удобно облокотившись о подоконник, выглядывает из эркерного окна с медвяного цвета стеклышками. Из своей амстердамской комнаты она смотрит на прохожих; целый день, вероятно, оживленно болтает со служанками и господами, проходящими мимо ее наблюдательного поста, а по вечерам закрывает ставни и смиренно укладывается в постель — до следующего утра. Сморщенно-розовое личико на картине не выражает неуместного любопытства или злорадства. Старуха просто наблюдает. Если бы можно было так, как она, стареть — так, из укрытия, с трубкой в руке, поглядывать на улицу, — жизнь протекала бы очень приятно. От мужчин одно только беспокойство, закабаление, да даже и вздумай они подчиниться женщине, это тоже выглядело бы неестественно…
Фройляйн Анита, конечно, не старая дева из Амстердама, и живет она не в эпоху темных платьев и белых чепцов, но, тем не менее, и на нее эта картина воздействует: как призыв сохранять невозмутимость.
43-летняя уборщица парикмахерского салона «Шмидт» в отеле «Брайденбахер хоф» подметает каменные плиты перед входом в салон.
Иногда волосы клиентов падают на пол, и приходится сметать их в кучку. Наряду с подслушиванием разговоров между посетителями и парикмахершами (а многие постояльцы отеля и даже посторонние дамы и господа заходят сюда, кажется, исключительно для того, чтобы, уже после стрижки, обменяться с кем-нибудь парой слов), фройляйн Анита больше всего любит подметать плиты перед входом. Она может тогда, между делом, поболтать с уборщицей из соседнего табачного киоска. Но главное, держит под наблюдением всё, что происходит в красивом и просторном, благородного вида вестибюле. Этому весьма благоприятствует афишная тумба — скорее изящная, чем массивная, — с театральной программой и извещением о неделе блюд из дичи. За тумбу с красно-белым металлическим венчиком Анита может быстро отступить, не переставая с нарочитым усердием махать метлой, и сделаться невидимой, если портье — или, что случается реже, служащий у стойки рецепции — вдруг заметит проявляемое ею неуместное любопытство. Выходя на работу, Анита всегда надевает накрахмаленный и отглаженный белый халат. Но служащие отеля, тем не менее, не желают, чтобы перед глазами у них постоянно маячили метла и совок. Ведь у постояльцев, пересекающих вестибюль, может сложиться впечатление, будто здесь только и делают, что вычищают каждый квадратный метр пола. В самом же парикмахерском салоне — дорогом, где посетителей не особенно много, — мастерицы вполне могут периодически обходиться без Аниты: они быстро сметают волосы вокруг стульев, сами ополаскивают раковины, а главное, им интересно услышать от нее, не предвидится ли опять «аларм», в каком платье сегодня появилась звезда варьете Катерина Валенте>{87} и не обзавелся ли новый мальчишка-лифтер с французским именем Арман — настоящий Адонис — новой форменной курткой, еще больше подчеркивающей его талию. Этот дерзкий новичок, сын разорившегося производителя шипучих вин, уже не раз подолгу задерживался в номерах у дам — якобы потому, как он объяснил, что нужно было немедленно развесить по шкафам их вещи. Кто в такое поверит? Арман, эта лапочка, эта мило болтающая обезьянка, еще найдет себе здесь хорошую партию и умотает в Париж или в Лиссабон с какой-нибудь сентиментальной вдовой промышленника… Ну и бог с ним, с этим прелестно ограненным алмазом. Если кому-то и должно в жизни повезти, то, несомненно, именно Арману…
Фройляйн Анита видит, что, после вчерашнего переполоха из-за бомбы, возобновилась спокойная деловая активность. Ковры, как и прежде, приглушают шаги постояльцев. Вот из утреннего кафе выходит семейная пара и направляется к лестнице. Возле камина застыли в ожидании пустые кресла. Господа Зимер и Фридеман, за стойкой рецепции, сдвинули головы над списком зарезервированных номеров. На удивление много гладиолусов украшает вход. Портье сегодня не поздоровался с уборщицей из парикмахерского салона. Портье Элкерс, явно взволнованный, что-то высматривает на улице. Сегодня, еще до полудня, ожидают прибытия нобелевского лауреата, это для него поменяли двери в Президентских апартаментах. Царит нарочитая — можно сказать, предгрозовая — тишина. Служащие раскладывают на мраморных столиках газеты; тележка из буфетной стоит, будто забытая, у входа в чайный салон. Два новых постояльца сдают у стойки ключи. Оба без драповых пальто, в которых прибыли сюда накануне. Но еще не расстались с кашне и белыми гамашами. Фройляйн Анита уже успела услышать (от фройляйн Хельги, работающей на рецепции, и здешнего электрика), что два странных господина вчера пожелали снять двойной номер, больше того: настоятельно этого потребовали. Согласно обычаю и закону, пусть и неписаному, такое желание не может быть удовлетворено. В годы войны расквартированным в отеле офицерам позволялось спать хоть в одной кровати; но теперь переночевать вместе в номере имеют право только женщины — что, конечно, тоже не очень логично, если последовательно придерживаться нравственных норм. Однако господа (особенно тот, что с темной кожей) обиделись и пригрозили: они, мол, тотчас уедут, поскольку не собираются тратиться на второй номер. Директор Мерк любезно вмешался, сказав, что в отеле, конечно, идут навстречу любым пожеланиям. В итоге этим гостям из Мербуша или Китая (электрик не запомнил точно, откуда) предоставили — на мансардном этаже — два отдельных, но смежных номера. Щекотливая ситуация была улажена. Служащий отеля понес на шестой этаж фрукты…
