Королевская аллея - [22]

— Золотые слова, Файлхехт, если иметь в виду школьное образование. Я вовсе не хочу сказать, что Казимир сделался неженкой. После прочтения «Волшебной горы», как рассказал мне брат, мальчик бегал в одной рубашке под снегопадом и кричал: Отдаю себя на волю стихий, бушующего обновления! Научите меня, мастера: должен ли я поверить в Бога или положиться на человеческую силу… О моя русская возлюбленная, подари мне хоть один поцелуй! Господь оберегает меня, и все же я одинок. Снежинки, бороздки на коже… Быть взвеянным в веянии значит развеяться (что-то в таком духе). Но ты владей собой и в бурю. В час испытаний стойким будь.^{92}

— Я должен сперва в это вдуматься. А откуда известны его слова?

— От соседки, в тот момент искавшей в снегу потерянный ключ.

— О вашем племяннике, может быть, нам еще доведется услышать.

— Надеюсь, не как о стюарде, сиганувшем с борта парохода в морские волны.

О литературных (даже, можно сказать, поэтических) проблемах два члена городского совета, в зале заседаний сидящие друг против друга, заговорили впервые. Но нынешнее утро располагает к такому.

— Значит, не Гессе…

Рихард Гизевинд, ответственный за предприятия городского снабжения, и доктор Файлхехт, куратор школьного образования, прогуливаются по вестибюлю. Пепельница в виде шара на длинной ножке, представленная здесь многократно, воплощает собой цивилизованный подход к удовольствиям. За афишной тумбой притаилась, обняв рукоять метлы, фройляйн Анита; она была бы не прочь заглянуть в лицо этому племяннику Казимиру… Чего только не бывает на свете: молодые люди в одних рубашках, кричащие в снежной ночи; хорошо, что не всё так единообразно, как ей представлялось: что не все мечтают стоять без движения, глядя на улицу из амстердамского эркерного окна. Какую русскую мог иметь в виду этот мальчик?.. Фройляйн Анита и стоящая за табачным прилавком фройляйн Герда одновременно вздрогнули. Дама из бельэтажного номера — латиноамериканка, всегда одетая в черное, которая приехала издалека ради покупки каких-то произведений искусства, — выходя из зала для завтраков, хлопнула дверью с такой силой, что зазвенело стекло. Странный жест, не соответствующий той грациозности, с которой эта дама обычно скользит по ступенькам, и проницательному взгляду ее кошачьих глаз, с первой минуты покоривших Фридемана… Разве идет с ней хоть в какое-то сравнение канадская скрипачка, которая — еще до сигнала «Аларм» и до своего падения — при ходьбе нелепо размахивала руками! Что и говорить, Северная Америка никогда не считалась колыбелью изящных манер…

— Между прочим, Гизевинд, писатель, которого мы ждем, не был слишком вычурным и не рассчитывал исключительно на вкус дам в те годы, когда еженедельно по Би-би-си требовал разрушения немецких городов, разгрома вермахта и уничтожения «самого чудовищного (как он выражался), самого нездорового полководца всех времен, самого кровавого пугала истории».

— Вы что же, слушали вражеские радиостанции?

— А вы хотите, пусть и с опозданием, на меня донести?

Оба городских советника рассмеялись, но как-то вымученно.

— Дезертир, подрывавший оборонную мощь немцев, клеветавший на свое отечество из страны, где он жил как изгнанник! — вырвалось у руководителя предприятий городского обеспечения, но он тут же попытался несколько смягчить сказанное: — Он-то сидел в тепле и мог без неудобств для себя ускорять нашу общую гибель. Болтовней.

Лицо доктора Файлхехта на долю секунды осветилось. Казалось, ему в голову пришла нежданная мысль, которую он тотчас и сформулировал, явно сам очень удивившись:

— Томас Манн… Томас Манн победил Гитлера.

Гизевинд замер, окутанный клубами сигарного дыма. Его коллега пояснил:

— Кто продержался дольше, тот и победитель. А кто из них сейчас жив? Кто умер? Гонитель или гонимый? И дело не только в этом…

— В двенадцать я должен уйти. Газ…

Тут Рихард Гизевинд и Конрад Файлхехт углядели знакомую фигуру. Доктор фон Зеекен, ковыляя, приближался к ним:

— С добрым утром, господа! «Полуофициальный прием» — это как прикажете понимать? Все должны быть при галстуках, но неумело повязанных?

Фон Зеекен, городской казначей, в совете известен, среди прочего, умением ввернуть острое словцо. Иногда его юмор кажется пустозвонством, но даже и в таких случаях оброненные им дурацкие фразы неожиданно становятся поводом для серьезных дебатов. Вряд ли можно ожидать, что через сколько-то лет фон Зеекен перейдет от остроумных озарений к маразматической старческой болтовне, потому что он уже сейчас заявил: Я вовремя закрою свою кассу и сбегу, прихватив всю наличность. Не только сухие, как пыль, колонки цифр, которые он составляет безошибочно, но даже и дурачества фон Зеекена свидетельствуют о наличии у него высокого интеллекта (нуждающегося в игровом пространстве и желающего блистать). Популярностью в городе язвительный Зеекен, конечно, не пользуется, потому что обычные избиратели хотят, чтобы с ними говорили на доступном для них уровне, и обижаются, услышав от него такую, например, реплику: «Новые спортзалы? У меня в кармане нет ни геллера. Кроме того, спортивным рекордом я признаю лишь сальто без страховочной сетки». В приватной жизни Карел фон Зеекен усердно вентилирует свой творческий потенциал, упражняясь в игре на органе. Этот потомок судетских дворян — настоящий музыкальный виртуоз; слушать его приятно, и он часто участвует как органист в богослужениях церкви Святого Максимилиана. Свою игру сам он охотно сравнивает — имея в виду не степень мастерства, но исключительно темперамент — с тем, что когда-то делал Фридеман, гениально-необузданный сын Баха