— Прочти и Евангелие. От Матфея.
Девушка вернулась и негромко, почти выдыхая слова, стала читать Евангелие. Но когда дошла до места, где Ирод выведывает у волхвов о чудесной звезде, снова поглядела на дедушку; он дышал размеренно и спокойно.
— Вы слушаете? — осторожно спросила Тези.
Старик не ответил; с детства знакомые фразы Священного писания сморили его, и он уснул, как дитя.
Девушка прошла в горницу, поставила книжку на место. Царившая в доме глубокая тишина сковывала движения; к тому же в горнице было сумрачно; лишь рассеянный свет лампы, висевшей над столом, за которым спал дедушка, проникал сюда через открытую дверь да просачивалась сквозь окно белизна снега. Тези ходила по комнате из угла в угол, оказываясь то у двери, то у окна, и краски ее одежды то блекли, то вспыхивали, мерцая. Самые противоречивые чувства переполняли ее; от одних пробирала дрожь, другие сдавливали горло и сердце. Остановившись у высокой и всегда аккуратно прибранной кровати, терпеливо ждавшей свадебной ночи, она пересчитала подушки, девять их было, провела рукой по мягкому одеялу; пересчитала и мебель в комнате; каждый предмет возбуждал в ее памяти какой-нибудь день или случай. То и дело останавливалась она перед зеркалом и заглядывала в него, будто дикая козочка в шаловливый ручей; глаза ее в отражении сияли невиданными огромными жемчужинами. Радость охватывала ее, и она принималась вертеться, осматривая себя в зеркале и показывая своему отражению язык; так резвится теленок, когда лижет соль. Наконец она распахнула блузку и, стыдливо краснея, но не в силах отвести взгляда, залюбовалась тем, как играют желтый свет лампы и серебристое мерцание снега на большой и упругой ее груди.
Затем бросилась на диван.
Время бежало, как ручей-озорник, и со дна его пузырьками поднимались воспоминания; журчали слова, вспыхивали и гасли мимолетные взгляды-блестки, возбуждая мечты и желания, поражавшие девушку своей дерзостью; возникали и запахи, самым сильным среди которых был запах мужчины, от него становилось жарко, он обжигал.
Тези часто дышала, как в лихорадке.
Она уже не могла разобраться, грезит ли наяву или дремлет и все эти ощущения — сон. Тихо было, лишь тикали в сумраке стенные часы и с такой же размеренностью, только реже, всхрапывал старый Тима.
Приближался рассвет.
Весь мир спал; заспались и волхвы, которым давно уж настала пора отправляться в путь. Усталые, лежат они в забытьи под усыпанным звездами небом, вытянув босые, запыленные ноги, и тщетно спустившийся с небес ангел звенит колокольчиком в самые уши: мол, просыпайтесь, пора!
Тези мгновенно очнулась и открыла глаза.
Колокольчик звенел, и не в руках ангела, а на шее у Чако. Он в клочья рвал тишину, он рыдал; порой сквозь его рыдания слышались приглушенное мычание и хруст, будто мяли накрахмаленные простыни.
— Деда! — крикнула Тези.
Накинув на плечи большую гарусную шаль, она бросилась к старому Тиме и тронула его за плечо.
— Колокольчик, деда! Мычит!
— Кто мычит?! — встрепенулся старик.
— Колокольчик…
— Корова, что ли?
— И она тоже, я слышала.
Старый Тимотеус тяжело поднялся, натянул стеганку, сгреб со стола шапку. Затем взял топор с длинной ручкой, которым обычно обрубал с деревьев сухие сучья, и сказал:
— Пойдем поглядим.
В дверях он остановился, подумав, что, может быть, Тези лучше остаться дома; если захочет да не побоится, то пусть смотрит из окна горницы, из того, что открывается на восток.
— Ты бы все же осталась, — сказал.
— Трусихой меня считаете?! — обиделась девушка.
— Ну ладно, идем!
Они вышли и осторожно прикрыли за собой дверь: впереди старик, позади и чуть сбоку от него — девушка. Спустились по четырем ступенькам крыльца, дубовым, но при свете луны казавшимся желтыми; затем медленно двинулись вдоль стены, под окнами. Дойдя до угла, замерли. Поблизости все пребывало в полном покое. Чуть правее от них, шагах в пятнадцати, отчетливо виднелась приставленная к краю желоба лестница; стену сарая ярко освещала луна. Слева, к северо-востоку, отливал воском лес, вплотную подступавший к хутору.
Все как обычно.
Но что-то настораживало, заставляло вглядываться еще и еще.
— Слышишь?! — прошептал старик.
— Топают… — ответила девушка.
Вытянув шею, старый Тимотеус смотрел в сторону леса. И он наконец увидел пляшущие серые пятна, в кольце которых то появлялось, то исчезало что-то белое — очевидно, поваленная на землю корова. Старик приподнялся на цыпочки; вцепившись ему в плечо, девушка тоже вытягивала шею, пытаясь разглядеть то, что происходило на краю леса. Руки ее дрожали, дрожал и голос, когда она сказала:
— Снег дымится.
— Боишься? — спросил старик.
— Боюсь.
Страшным было не столько зрелище — стояла ночь, и приходилось изо всех сил напрягать глаза, чтобы хоть что-то увидеть, — сколько звук, в котором смешивались хруст снега, чавканье и ворчанье.
— Стой здесь, а я подойду поближе, — сказал старик.
Но девушка ухватила его за рукав, не пуская.
— Или пойдемте вместе! — предложила она.
Старик закусил губу — нехорошо получается. Ведь надо же все-таки посмотреть, как и что там творится, но приблизиться к хищникам вместе с внучкой он не решился. Ей лучше держаться от них подальше, в надежном месте, или глядеть из дома, через окно…
