Иногда время совсем как вепрь дикий, иной же раз так огнем и обдает. А вот сейчас оно как молитва: чист его воздух, а свет и серьезный, но и как будто чуть-чуть печальный.
Хорошо в такую пору на солнышке посидеть, если, конечно, кому досуг.
Арпад, к примеру, сидит, устроился на самом нижнем приступке. Перед ним порхает бабочка, опытный воздухоплаватель с черными крылышками в красных разводах. Мудро ведет себя бабочка, делает все подумавши, то вокруг черной шляпы Арпада покружится, а то честь по чести у самого его носа.
Как и время, бабочка считала мальчика очень еще молодым.
Да он и не выглядел старше своих тринадцати лет.
Сидел себе на приступочке и плел кнут.
— Садись-ка на кончик! — сказал он бабочке.
И сам же посмеялся: где он еще, тот кончик!
Разве что к вечеру сплетет, если получится.
— С кем это ты разговариваешь, Арпад? — вышел из дома его отец.
— С черной да с красной, — ответил Арпад.
Хозяин сразу увидел бабочку и сказал только:
— Уж эта не разболтает.
— Ну, цветам, может, и расскажет… — отвечал Арпад, а потом и сам, как мотылек, с бабочки перелетел на отца.
— А вы куда идете? — спросил он.
— Я-то? В «Женеву», — отозвался отец.
На плечах у отца поддевка внакидку, во рту маленькая строгая сигара. Видно, от дыма прижмурил глаза отец, спускаясь по ступеням мимо сына. Но не успел дойти до ворот, как и Арпад уже был возле него.
— А ты куда собрался? — спросил отец сына.
— И я в «Женеву», — ответил Арпад.
Хозяин постоял, подумал, пускать ли парнишку в «Женеву», но потом решил про себя: пусть идет, пусть слушает, что к чему. Но все же сказал на всякий случай, что наука-то вроде пчелы. Арпад понял, что подразумевал отец, и споро зашагал с ним рядом, поспевая делать точно два шага, пока отец делал один.
— Две кроны — один форинт, — сказал он вдруг.
Скоро по мощеной улице они свернули к реке и пошли в дом, что стоял на самом берегу.
Прибыли в «Женеву».
Арпад легким облачком проскользнул в дверь вслед за отцом. Поздоровался, по очереди всем подал руку и про «как поживаете» не забыл, словно большой. Знал Арпад и о том, что прежде всех ко главе женевскому обратиться надо, к хозяину дома то есть, к тому маленькому человеку с жидкими усами, что стоял у стола и приветливо светился, будто нешлифованный алмаз. Мальчик тут едва не обмолвился, чуть по прозвищу его не назвал, хотя такое и на прощанье сказать негоже, а тем паче только войдя.
Потому что прозвали человека Ученая Галка.
Это он учредил «Женеву», куда по воскресеньям сходились самостоятельные хозяева, чтобы обсудить положение в мире.
Вот и сейчас их набралось, вместе с Арпадом, девятеро.
Женщин здесь не бывало, им сюда пути заказаны.
— Ну-ну, и ты пришел? — обратился к мальчику женевский глава.
— Пришел вот на этот раз, — сказал Арпад.
Смысл его слов был такой, что к «Женеве» особого доверия он не питает, и хотя на этот раз все же пришел, однако если они и сейчас ничего не уладят, то уж в следующее воскресенье не увидит «Женева», на сколько он подрос за неделю.
— Ну, рассаживайтесь кто куда! — сказал хозяин.
У конца скамьи лежала огромная желтая тыква, такая большая, что если взрезать ее с умом, так и для колыбельки пришлась бы впору. Арпад откатил громадную тыкву в сторонку и сел на нее. Можно было, сидя, ухватиться за сухой ее стебель, как будто это уздечка.
Разместились и остальные.
И тогда, в глубокой тишине, Ученая Галка подсел к столу, водрузил на нос дымчатые очки и нетерпеливо взял в руки лежавшую перед ним газету. И все это с таким видом — внимание, мол, я читаю! Но он только держал перед собой газету, а говорить не хотел. Наконец, когда уж и мухам стало невтерпеж, воскликнул в великом негодовании:
— Ах, дьявольщина, ну и ну!..
И медленно, словно жернов, опустил газету.
— Что ж там такое? — спросил кто-то.
Женевский глава снял задымленные очки и объявил:
— Переговоры прерваны.
— Где?
— Там, где они велись.
Ученая Галка представил все так, будто до сей минуты понятия не имел о том, что переговоры прерваны, хотя в полдень во время обеда заучивал газету, словно урок.
— И ты это только сейчас углядел? — спросил один, а другой тут же ответил:
— Когда он в первый раз прочитал, еще крепче выругался.
Ученый хозяин не любил, если его игру разгадывали. Да и не себя ради он все это делал, а ради великой новости — теперь же видел, что дело страдает. Так что на свою обиду он и не посмотрел, но, чтобы утвердить мир, выдвинул вперед другое событие.
— Его превосходительство тоже уехал.
— Наш, что ли?
— Да уж не чужой! — отозвался кто-то.
Стало тихо. Каждый смотрел прямо перед собой, большинство и глаз не подымали. Смотрели в пустоту, как будто увидеть надеялись, куда ж теперь сядет вспугнутая птица судьбы. Переговоры-то про их судьбу велись — про душу, что давно уж извелась за долгую эту войну, да про землю, стонавшую в муках, словно пойманная собака.
— И что ж теперь будет?! — раздалось в тишине.
— Солдат еще хватает! — бодрясь, сказал кто-то.
Глаза у всех вдруг засверкали. Один только женевский глава сообразил, что в таких делах бахвалиться нельзя. И потому обратился ко всем со словами:
— Ну-ну, погодите-ка чуток! Солдаты, само собой, есть, это верно, храбрости тоже не занимать. А только ведь слух идет, будто на одного венгерского солдата пять вражеских солдат приходится.
