У нас, среди гор и жизненных круч, все не так, как у богатых и степенных народов. Даже солнце у нас что ни день садится, словно в первый раз. Ближе к вечеру небо и земля склоняют друг к другу головы среди любопытных вершин и вместе обдумывают каждую мелочь заката. А потом в долинах наплывами распространяется сумеречное дыхание. Особенно это ощущается зимой.
В тот день он тоже прилетел, как обычно, опережая время и строя на каждом шагу козни, наш всегдашний предзакатный ветерок. Сначала укротил деревья и ворон, потом овладел притихшими улицами на окраине города, постепенно заволакивая их хмарью.
Последней сдалась гостиница.
И ничего тут странного нет, ведь она сражалась своими белеными стенами, будто сверкающими на излете мечами, а высокой заснеженной крышей — словно гигантской кипенной булавой. И вот с этаким оружием гостиница ухитрялась быть ловким и искусным бойцом, ведь еще наши деды знали ее такой, какая она сейчас. Она и тогда точно так же стояла на берегу Кюкюллё — слегка раскачиваясь в своей островерхой шапке, будто собираясь затянуть песню, чтобы подпеть секеям, которые сидели внутри, тоже слегка раскачиваясь в своих островерхих шапках.
Отчаянная борьба между гостиницей и временем продолжалась без единого звука.
Однако недолго.
Вскоре сумерки завладели гостиницей, взяв ее в кольцо под самым навесом; потом из-под навеса они обрушились на стены и, торжествуя, подобрались к крыше.
Наконец мрак поглотил ее целиком.
И сразу же вслед за гостиницей во мрак погрузилась и та пара гнедых, что стояла перед корчмой, запряженная в ладную деревенскую телегу. В телегу было навалено сено, зато впереди красовалось господское сиденье; сами же лошади, покрытые цветистыми попонами, послушно ждали хозяина.
Хозяин наверняка был в гостинице — зашел пропустить стаканчик с приятелями. Впрочем, может, моя догадка и неверна, потому что как раз в эту минуту показался человек, спускающийся в густых сумерках от моста по направлению к телеге. Это был сухопарый мужичок, гораздый, судя по выражению лица, на всякие проделки и на вид уже довольно пожилой. Одежонка его по тому страшному холоду выглядела совсем никудышной, а в движениях чувствовалась какая-то отрешенность, словно ничего, кроме зимнего снега и плывущей в облаках луны, для него не существовало. По всем признакам, однако, хозяином почти наверняка был он, потому что он прямиком направился к ладной телеге, деловито обошел ее кругом и даже оправил сено. Потом подергал сиденье и, словно добрых знакомых, поприветствовал лошадей. На секунду задумался, после чего зябко потоптался на снегу, в крепнущем зимнем холоде.
Потом вдруг направился к гостинице. Решил, видно, выпить стаканчик-другой, прежде чем пускаться в обратный путь.
Однако вряд ли он успел что-нибудь выпить, скорее, только поздоровался с кем-нибудь или в спешке перебросился двумя-тремя словами, потому что и минуты не прошло, как он вышел.
Опять подошел к телеге.
Первым делом сунул сена в колокольчик, который позвякивал на шее одной из лошадей, — для того, верно, чтоб не тревожить детишек, которые во всей округе уже укладывались с тихой молитвой спать. Потом стащил с лошадей попоны и бросил их на сиденье, подправил кое-что в упряжи, залез на телегу, достал из-под сиденья кнут и погнал лошадей вон из города.
Вжав голову в плечи, катил он по тряской, каменистой дороге, раз-другой даже пугнул лошадей, которые с готовностью прибавили ходу, чтобы не замерзнуть на таком морозе.
Телега добралась до вершины, возвышавшейся над городом, когда из-за покрытой снегом горы величаво выплыла луна. И сразу окрестности превратились в сверкающее озеро, на дне которого, щедро наполненном сиянием, все переливалось и играло. Старик на телеге поднялся в волшебном свете луны, чтобы снять с сиденья одну из попон и накрыться. Он мог бы это сделать и раньше, ведь одежда его в лунном свете казалась совсем прозрачной, как будто он больше берег своих скакунов и ладную телегу, чем самого себя.
Укрывшись попоной, старик погнал еще быстрее. Изредка он бросал взгляд то вправо, то влево, но больше смотрел на лошадиные уши, которые торчком стояли в потоках света, словно два маленьких вулкана.
Вдруг с дороги его кто-то окликнул:
— Добрый вечер, дядечка.
Старик слегка вздрогнул, но тут же отозвался:
— Чего тебе?
— Не найдется ли у вас в телеге для меня местечко?
Желавший подсесть был молодым человеком, по виду студентом. На руках у него были мохнатые шерстяные перчатки, за спиной горбился рюкзак. Мороз разрумянил его нежные щеки, а большие глаза, поблескивая, светились в лунном сиянии.
— Что ж, садись, — сказал старик.
Зимний путник сел не на сиденье, а сзади, на сено.
— Вас как зовут? — спросил он.
Старик на секунду задумался и ответил:
— Позади Волком.
Это нужно было понимать так, что последнее слово его имени Волк, как, например, Мартон Волк. Но путник решил, что не Мартон Волк, а Позади Волк. И еще поразмыслил, какое, однако, странное имя, потом, чтобы что-то ответить, сказал:
— А меня зовут Счастливчиком.
Старик пропустил это мимо ушей и тут же поинтересовался:
