Копи Царя Соломона - [10]

Все что происходит в палате – под музыку «7.40», которая перемежается – когда сцена меняется на молдавский автобус – музыкой ансамбля «Лэутары».

Крупным планом лицо отца Натальи. Он плачет, лежит в кровати.

–… ский, а номер? – спрашивает «Хопкинс».

– Номер 174, он по средам, – говорит плача отец Натальи.

– Вы же ей ничего не сделаете? – говорит он.

– Мы мля?! Да мы ее в задницу поимеем! – рычит Второй.

– Дочь, сука, предателя… – рычит он.

Папаша Натальи вназапно перестает плакать. У него лицо человека, который вспомнил, что не включил утюг, уходя из дому.

– Можно спросить, – говорит он неожиданно деловитым тоном.

– Ну? – бросает Второй.

– А вы случайно не молдаване? – говорит отец Натальи.

– Да ты что, издеваешься? – спрашивает «Хопкинс».

– Ну, и не негры… – говорит отец Натальи, бросив на всякий случай взгляд на мужчин.

– Ну тогда имейте на здоровье, – говорит он.

Агенты переглядываются. «Хопкинс» качает головой. Показано его лицо крупным планом.

– Арановски, Арановски, – говорит он.

– Вы подлец, предатель и вор, – говорит он.

– Сами вы очень подло поступили, утаив от еврейского общества те миллионы, что спас ценой своего детства Царь Семенович Соломон, – говорит он.

– А ведь это ценности евреев, они не принадлежали ни вам, ни Соломону, ни мне, ни кому-то конкретно, – говорил он.

– Это ценности всего народа, ценности тех, кто сгорел в печах Холокоста, – говорит он.

– И вы украли их, похитили, да еще при этом и человека убили, – говорит он.

– Не одного! – восклицает он.

– Вы потеряли облик человека, вы морально разложились, стали выродком, – говорит он, и становится очень похож на прокурора на товарищеском суде над пьяницами где-нибудь на заводе в СССР.

– И вы решили, что раз вы подонок, то и все вокруг подонки, – говорит он.

– Арановски, мы ведь не подонки, как вы, – говорит он.

– Конечно, ваша дочь, ваша здоровая еврейская девочка, разве виновата она в том, что ее отец лишь называется евреем, а сам поступил как последний кусок говна, – говорит он.

– Разве Наташа совершила это преступление? – говорит он.

– Это ВЫ его совершили, и вам платить за содеянное, – говорит он.

– Правительство Израиля никогда не мстит детям, – говорит он.

– Ну… а тот инцидент в Вифлееме, он за сроком давности не считается, – говорит он.

– Ваша дочь будет репатриирована в Израиль, она будет честно трудиться в кибуце, она отслужит в армии, познакомится с нормальным еврейским мальчиком, – говорит он.

– Будет полноправной гражданкой страны, которую вы ограбили, – говорит он.

– Будет счастлива, и никогда не узнает, что ее отец ренегат, подонок и ублюдок, – говорит он.

– Вернее, был им, – говорит он.

Камера отъезжает, мы видим, что в руках «Хопинса» – горло отца Натальи, которого душили все время монолога. Руки крепко сжаты, горло красное. Глаза у жертвы навыкате, изо рта тонкой струйкой шла кровь, цвет лица уже с намеком на синеву. Отец Натальи похож на баклажан, который еще только сунули в духовку, – он уже темнеет, но еще не черный, при этом ярко-синий цвет ушел, уступив место пепельности. Видимо, что-то такое замечает и «Матрица». Он говорит:

– Съел бы сейчас баклажанной икры? – говорит он.

– С удовольствием, – говорит Второй.

– Я знаю один ресторанчик, его молдаване держат, – говорит «Матрица».

– Отлично, будем знакомиться с национальной кухней, – говорит «Хопкинс».

Разжимает руки. Уходят. У тела матери Натальи «Хопкинс» останавливается. Крупным планом показана женщина. Она все-таки была очень красива. Агент грустно качает головой, шепчет – мы улавливаем только»… все же не шикса какая… ормальная еврейская баба в соку… не… повезло с мужем – козлоудодом…» – достает из кармана складной ритуальный подсвечник, раскладывает его как линейку, зажигает фитильки, и читает заупокойную молитву. В начале, оглянувшись в поисках чего-то, стаскивает шапочку с головы негра-доктора, и водружает себе на голову, как кипу.

«Матрица» до конца церемонии стоит в позе футболиста в стенке перед «штрафным». Выражение лица скорбное.

Смена кадра: Наталья, поникшая, спит на заднем сидении автобуса, она пьяненькая, чемодана нет, салон пустой.

Крупным планом – палата с мертвецами. Глаза отца Натальи, выпученные на весь экран. Камера отъезжает – это глаза одного из девяти мужчин, бывшие в комнате, где убили Люсю и Ребе. Он в одежде заключенного, глядит во двор тюрьмы из-за решетчатого окна. Кривая табличка крупно. «Кишиневский следственный изолятор». Этот же мужчина – в кабинете следователя. Тот, закурив, говорит:

– Пора признаваться, товарищ Кацман.

– Я ничего не знаю, – говорит Кацман.

– Товарищ Кацман… – говорит следователь.

– Ваш трест лопнул, – говорит он.

– Ваша стройорганизация похитила стройматериалы на сумму более 2 миллионов рублей, – говорит он.

– И мы это установили, – говорит он.

– Это все из-за того, что я еврей, – говорит Кацман.

– Это заказ… репрессии… мля буду! – говорит он.

– Не нужно этого… – морщится следователь.

– Вы вор и сами это знаете, – говорит он.

– Да как ты смеешь мля щенок! – рявкает Кацман и вскакивает.

– Я ветеран войны я кровь проливал ах ты мурло! – кричит он, набрасываясь на следователя.