Кони - [149]

». Он писал об этом, готовя юбилейное издание книги «Отцы и дети судебной реформы». И долго думал — вычеркнуть фразу самому или подождать, когда это сделает цензор. Не слишком ли остро? Внутренний цензор глубоко сидел в нем всю жизнь. Но только перечитывая роскошный том, выпущенный в 1914 году Сытиным, и натолкнувшись в послесловии на эту фразу — в четырнадцатом году цензоры пропускали уже и не такое! — Кони с горечью подумал: «А ведь я окончательно встал на точку зрения тех, кто считает, что освященный временем государственный строй пора сдавать в архив…»

Так почему же сегодня ему так больно за упраздненные новой властью Судебные уставы? Ревность, обида за свое детище? Да, он считал их своим детищем, хоть и не участвовал в подготовке уставов. Зато потом как нянька защищал и пестовал их.

Им владела тревога за то, каким будет правосудие у новой и непонятной ему власти. Кто будет судить? Откуда возьмут они компетентных, подготовленных судей, если и в старой России их было так мало? Кто станет обвинять и защищать, какие «неопороченные» граждане? Не опороченные кем?

Ему было жаль и мировых судей. Вот необъяснимая странность — ив прошлое время на мировых судей ополчались, передавали их полномочия земским начальникам, а теперь и вовсе распустили. Большевики правы — мировые судьи — институт привилегированный. Ему самому пришлось покупать земли в глухой провинции — подешевле, — чтобы стать, хоть на бумаге, землевладельцем, и только тогда господа «отцы города» дали добро на получение им медной цепи мирового судьи.

Все так неясно, зыбко, неопределенно, а он не любил никогда неопределенности. Кони подумал о том, что неплохо бы встретиться с кем-то из новых правителей, узнать из первых уст об их планах, попросить разрешения на публичное чтение своих воспоминаний. Неужели его опыт, знания никому теперь не нужны? Правда, время злое, суровое. Когда говорят пушки…

Он все-таки решил попробовать, обратился к своему старому другу Анатолию Евграфовичу Молчанову, последнему мужу незабвенной Марии Гавриловны Савиной. Молчанов, кажется, близок к Советам, к Нарком-просу, как теперь зовется министерство народного просвещения. С похвалою отзывался о Луначарском. Может быть, Анатолий Евграфович устроит ему встречу с наркомом?

…Между тем Советское правительство учредило комиссариат по ликвидации дел сената. В «журнале исходящих бумаг» кропотливо и дотошно велись записи о всех событиях, происходящих в комиссии. 23 марта 1918 года выдали А. А. Бунакову, доверенному сенатора Н. В. Чарыкова, уведомление о том, что с ноября 1917 года выплата жалованья сенаторам прекращена. «Оприходовали» заявление обер-секретаря гражданско-кассационного департамента Рубена Абгаровича Орбели о сдаче ключей, получили от сенатора К. Г. Высоцкого списки дел по гражданско-кассационному департаменту…

Комитет служащих Комиссариата в феврале 1918 года рассмотрел вопрос «о назначении часов заседания в комитете во вне служебное время».

«Не считая совершенно допустимым заседать комитету в служебное время, каковое время отнимается от работы на пользу ликвидации и нежелания иметь нарекания со стороны товарищей сослуживцев, комитет постановил вести заседания с 3 часов дня, то есть во вне служебные часы…»

ВСТРЕЧА С ЛУНАЧАРСКИМ

Анатолий Васильевич Луначарский не мог вспомнить, кто передал ему просьбу Кони о встрече, — хлопоты по организации работы Наркомпроса стерли в памяти имя этого человека. Но скорее всего «курьером» от лишенного всех чинов и привилегий Кони приходил к нему Анатолий Евграфович Молчанов. Он и позже, через несколько лет, хлопотал перед Луначарским о помощи Анатолию Федоровичу.

«И вот однажды, — вспоминал Луначарский, — ко мне явился кто-то… с таким заявлением: Анатолий Федорович Кони очень хотел бы познакомиться с вами и побеседовать. К сожалению, он сильно болен, плохо ходит, а откладывать беседу не хотелось бы. Он надеется, что вы будете так любезны заехать к нему на часок… Я, конечно, прекрасно понимал всю исключительную значительность этого блестящего либерала, занявшего одно из самых первых мест в нашем передовом судебном мире эпохи царей. (Выделено мною. — С. В.) Мне самому чрезвычайно хотелось видеть маститого старца и знать, что, собственно, хочет он мне сказать, мне — пролетарскому Наркому, начинающему свою деятельность в такой небывалой мировой обстановке».

…От Чернышева переулка, где обосновался Наркомпрос, до Надеждинской десять минут езды. Луначарский вышел из автомобиля перед обычным, без особых украшений петербургским домом — в другом городе им могли бы гордиться, показывать как достопримечательность, а здесь такими домами были застроены целые улицы. И в хмурую зимнюю погоду такие улицы производили довольно унылое впечатление.

Анатолий Васильевич подергал ручку парадного входа — дверь не поддавалась. Он оглянулся. Какая-то старуха, повязанная поверх шубы большим оренбургским платком, показала Луначарскому на ворота. Во дворе плотными штабелями лежали дрова — кое-где забитые старой жестью, чтобы не разворовали.

Наркому не пришлось стучать — едва он поднялся по черной лестнице на второй этаж, одна из дверей растворилась. На пороге стояла пожилая дама с приятным лицом. Анатолий Васильевич обратил внимание на ее умные настороженные глаза.