Кони - [151]

Еще колоритнее рассказывал мне Кони о втором из царей, которого наблюдал, — об Александре III… Подозрительный, готовый ежеминутно, как медведь, навалиться на все, в чем он мог почуять намек на сопротивление, — какой уж там «первый дворянин своего королевства!» — нет, первый кулак своего царства на престоле.

Говоря о Николае II, Кони только махнул рукой… И этот тоже, хотя и любил власть, — кому же охота выпускать скипетр из своих рук! — по существу, ею тяготился и устранялся от нее. Он мог бы быть добрым семьянином, натура удивительно мещанская, бездарная до последнего предела. Кони утверждал, что он глубоко убежден в способности царя с легчайшим сердцем примириться с отречением, если бы только ему доставлена была возможность жить комфортабельной семейной жизнью».

— Анатолий Федорович! — мягко прервал Луначарский Кони. — Внутренняя отчужденность Александра II и последнего царя от власти — факт любопытный, но не более. Одно из многих свидетельств политического вырождения монархии… Как бы ни тяготился Александр II своею властью, он эту власть осуществлял через свое правительство. И еще как осуществлял!..

Та же дама, что открывала Луначарскому дверь, принесла поднос с чаем. Молча поставила на столик. Анатолий Васильевич заметил, как она бросила тревожный взгляд на Кони, но, увидев его оживленное лицо и порозовевшие от разговора щеки, успокоилась.

Когда она вышла из кабинета, осторожно притворив за собою дверь, Кони сказал:

— Мой ангел-хранитель, Елена Васильевна Пономарева. Сестра моего университетского товарища. Когда-то была очень богатой женщиной. Все состояние пустила на благотворительность.

— Отчуждение царей от власти, — продолжал Анатолий Васильевич, отхлебывая горячий душистый чай, — не имеет такого большого значения для характеристики правительства, так как правительство далеко не сводится к монархам, не правда ли?

«Тогда Кони заговорил о бездарности министров. Для очень немногих делал он исключение — бездарность, бесчестность, безответственность, взаимные интриги, полное отсутствие широких планов, никакой любви к родине, кроме, как на словах, жалкое бюрократическое вырождение».

Какая-то судорога сарказма пробежала по губам Кони, когда он заговорил о Временном правительстве.

— В этих я ни на одну минуту не верил. Это действительно случайные люди. Конечно, если бы февральский режим удержался в России, в конце концов произошла бы какая-то перетасовка, лучшие люди либеральных партий подобрались бы, и, может быть, что-нибудь вышло бы. Но история судила другое… Львовы, Керенские, Черновы, — я наблюдал их издали, — однако, разве не ясно, какое жалкое употребление сделали они из революционных фраз, какими слабыми, дряблыми оказались, когда пытались за ширмою этих фраз доказать, что они — власть, способная ввести в берега разъяренный океан народа, в котором скопилось столько ненависти и мести.

Кони опять взглянул на Луначарского тем же внимательным и недоверчивым взглядом:

— Может быть, я ошибаюсь, — сказал он после небольшой паузы, — мне кажется, что последний переворот действительно великий переворот. Я чувствую в воздухе присутствие действительно сильной власти…

— Да, если революция не создаст диктатуры — диктатуры какой-то мощной организации, — тогда мы, вероятно, вступим в смутное время, которому ни конца, ни края не видно и из которого бог знает что выйдет, может быть, даже и крушение России. Вам нужна железная власть и против врагов, и против эксцессов революции, которую постепенно нужно одевать в рамки законности и против самих себя… Ваши цели колоссальны, ваши идеи кажутся настолько широкими, что мне — большому оппортунисту, который всегда соразмерял шаги соответственно духу медлительной эпохи, в которую я жил, — все это кажется гигантским, рискованным, головокружительным. Но если власть будет прочной, если она будет полна понимания к народным нуждам… что же, я верил и верю в Россию, я верил и верю в гиганта, который отравлен, опоен, обобран и спал. Я всегда предвидел, что, когда народ возьмет власть в свои руки, это будет в совсем неожиданных формах, совсем не так, как думали мы — прокуроры и адвокаты народа. И так оно и вышло. Когда увидите ваших коллег, передайте им мои лучшие пожелания…

Кони опять встал на своих слабых ногах и протянул худую старческую руку. Луначарский крепко пожал ее.

— Я постараюсь запомнить то, что услышал от вас, Анатолий Федорович, — сказал он сердечно. — Мне показалось все это неожиданным и поучительным…

В последующие годы Кони внимательно следил за деятельностью Луначарского, с удовлетворением отмечал, что нарком просвещения много помогает художественной и научной интеллигенции.

Кони — А. И. и М. Н. Южиным

12 сентября 1925.

«Юбилей Академии Наук прошел здесь с большим внешним блеском и роскошью… Я был на торжествах только первые два дня. Дальше не позволило мне здоровье. Дважды слышал при этом Анатолия Васильевича, который на банкете приветствовал гостей на четырех языках, владея ими превосходно, а в торжественном заседании в Филармонии он сказал большую речь, блестящим местом в которой было горячее выступление против жестокостей современной войны с ее последними достижениями в так называемой цивилизации, которая неотступно идет вперед в деле изобретения всяких разрушительных и вредоносных газов».