Комсомольский комитет - [24]
Я предлагаю, товарищи, создать такой контрольный орган, в котором участвовали бы все по очереди комсомольцы, который бы просто судил плохих руководителей!
Соболеву не часто делали замечания. А когда делали, он переносил их очень болезненно. Он с неприязнью проводил взглядом Соню, когда она, медленно и оглядываясь, словно жалея, что приходится покидать трибуну, уходила в зал.
В перерыве Игорь столкнулся с Павлом Куренковым.
— А-а! Игорь! Ну, как себя чувствуешь?
— А что?
— Да вот… критикуют!
— Неважно, честно говоря!
Прозвенел звонок, возвещавший, что кончился перерыв.
— Ну, потом поговорим, сейчас некогда, — заторопился Игорь. — Вот что. Я посмотрел регистрационные списки, меньше всего комсомольцев от вас пришло, а ведь у вас самый большой завод! Ты разберись завтра с секретарями, почему так? Наказывать надо за недисциплинированность! Самым строгим образом будем действовать.
И после того как кончилось собрание, Соболев снова объявил, что все неявившиеся на актив комсомольцы приглашаются в горком на очередное бюро, опоздавшие — на комитеты для объяснения.
— Что скажешь, Леночка? — обратился он к Лучниковой, когда все встали.
— Все хорошо, — ответила Лучникова.
Пронзительные зеленые глаза ее горели. «А критика была правильная, в нашей жизни всякое бывает, ты не расстраивайся», — говорили они Соболеву. Игорь понял этот взгляд. «Я расстраиваюсь… не очень», — хотел сказать он Лене, но в это время заметил, что Борис Исмаилович собирается уходить, и заторопился к нему.
Легче стало у Соболева на душе после взгляда Лучниковой, поэтому и к Чиркову Соболев подошел с взбудораженным и даже, пожалуй, со счастливым выражением лица.
— Понравилось, Борис Исмаилович?
Чирков долго молчал. Только в раздевалке, заправляя перед зеркалом шарф, искоса взглянул в лицо новому секретарю горкома и ответил:
— Горяч ты, Игорь Александрович. Похоже на то, что до тебя тут никто и не работал. Немного ты, это самое, переборщил, переборщил… Вдруг нашумишь, а дела не сделаешь, тогда нескромно получится.
Глава 3
Несколько дней спустя Павел Куренков, выходя из электростанции, встретил приятеля, с которым он давно не виделся.
— Ты что пропадал? — спросил тот.
— На активе был. Потом в городе задержался…
— Я бы все эти заседания разогнал, — смачно сплюнув, сказал приятель Павла и поправил за спиной большие железные кошки.
— Да нет, не говори. Это заседание, пожалуй, дельное было.
— То-то ты о нем с такой кислой рожей говоришь. Досталось там тебе, что ли?
— Да нет… Нет, не досталось. Но есть у нас на заводе такие люди, которые болтают что ни зря и совсем не думают, что дискредитируют руководителя своей критикой.
— Это кто?
— Ну, какая тебе разница? Есть такие…
— Выгнать таких надо.
— Много ты понимаешь, — строго оборвал его Куренков.
Все эти дни Павел думал и думал о Соне Цылевой. Ему казалось, что в этой маленькой белокурой девушке причина его неуспеха. Ведь на что это похоже, если заводская молодежь — надо ли было разобраться в выплате комсомольцам заработка, добиться, чтобы дали хорошие спецовки или пригласили любимых артистов, — прежде советовалась с Цылевой, а потом уже обращалась к Павлу. Ведь Соня просто мешает ему работать! Еще Павел думал, что как хорошо Соболев сказал: «Разобраться с секретарями вплоть до наказания!» Значит, можно и выговор дать и снять с работы. Снять с работы… Ну, да вряд ли представится другой такой удобный случай. Приятель Павла, сам того не зная, помог Куренкову утвердиться в этом решении. И хотя Павел считал, что он совершенно прав, настроение у него было скверное.
Они пошли в чайную.
Чайная в Озерной была и пивной и рестораном — местом, где встречались друзья, чтобы посидеть, поговорить с глазу на глаз за кружкой пива. Там обедали командировочные. Только чая тут никто не пил, и неизвестно, почему это заведение, глядевшее нарядными зашторенными окнами на завод, называлось «Чайная».
Павел с приятелем вошли нарочито деловым шагом и сели за дальний столик в углу, спиной к выходу. Только кепки сняли, хотя и этого здесь многие не делали.
Когда они выпили водки, Павлу стало веселее. «Подумаешь, Соболев, — думал он, — без году неделю работает секретарем, а уже разрешает любой восемнадцатилетней девчонке на общегородском собрании устраивать ему, Павлу Куренкову, выговоры. Сначала пусть поработает в комсомоле, сколько он, Павел, поработал. Что, Павел обиделся на Игоря? Нет, Соболев коммунист и поступает по-партийному. Он молодец! Только он… Что он? Только и с ним, с Павлом, никто не имеет права обращаться так. Он еще во флоте был комсомольским активистом, его не где-нибудь, а на лучшем корабле Балтийского флота приняли в партию. Пусть лучше ему дают партийную нагрузку, ему двадцать шесть лет, у него вон девочки».
Павел не помнил, сколько выпил, должно быть много, потому что приятель шепнул ему:
— Пойдем, что ли, а то комсомольцы твои тебя увидят, скандалу потом не оберешься…
— Комсомольцы? — Павел усмехнулся. — Комсомольцы! Полюбите нас черненькими, а беленькими и каждый полюбит…
Когда Павел проснулся, он сначала ничего не мог понять. Сидел он на полу, привалившись плечом к печке. Возле валялись сорванные с двери портьеры и полуразвязавшийся узел, из которого выглядывали его старые брюки, нижняя рубашка и носки. В голове была страшная пустота. Дышать было противно. Если бы Павел смог посмотреть на себя, то увидел человека с опухшими, красными глазами. Он помнил лишь последний момент в чайной, когда официантка прошла мимо и сказала:
