Компульсивная красота - [52]
Сюрреализм имел хорошую возможность высмеять механически-коммодифицированное подобным образом, поскольку последствия массового производства и потребления впервые широко проявились лишь в этот период[396]. Так, в 1922 году, как раз в момент становления сюрреализма, Георг Лукач писал, что «„естественные законы“ капиталистического производства [то есть фрагментация субъекта и объекта] охватили все жизненные проявления общества»[397]. А в 1939 году, в момент заката сюрреализма, Беньямин доказывал, что фрагментарный ритм такого производства, повторяющегося шока и реакции на шок стал перцептивной нормой капиталистического города — что даже простейшие действия (зажечь спичку, сделать телефонный звонок, снять фотографию) стали автоматическими[398]. Это касается и психических механизмов, поскольку в это же самое время, по словам Зигфрида Гидиона, механизация «вторглась в самый центр человеческой души»[399]. Это «вторжение» и показывает сюрреализм: согласно Гидиону, лишь он «дает нам ключ к психической тревоге», вызванной этими процессами[400].
Существуют, опять же, конкретные причины, объясняющие, почему это так. Сюрреализм формировался в период социально-экономических кризисов 1920‐х годов — по меньшей мере двух циклов подъема и спада — после войны, которая стоила Франции 1,7 миллионов жизней и 30 % национального богатства[401]. В эту эпоху французский капитал разрывался не только между разными требованиями, предъявляемыми городом, провинцией и империей (последняя начала разваливаться в это время)[402], но и между промышленным и ремесленным производством — противоречие, с которым соотносится двойной интерес сюрреалистов к механически-коммодифицированному и старомодному. Тем не менее темп роста производства на протяжении десятилетия был высоким (в среднем 5,8 % в год), и причина тому — увеличение производительности труда (с 1920 по 1938 год она выросла вдвое). Эта производительность была связана с новыми технологиями рационализации: механизацией труда, стандартизацией продуктов, планированием, введением сборочных конвейеров, организацией контор и т. д. Еще даже до войны в сфере труда во Франции было понятно, что эти тейлористские и фордистские практики сводят рабочего до положения «бездушной машины», «рядового солдата» экономической войны. Или, как писал в 1913 году один активист в журнале Vie ouvrière[403]: «Разум изгоняется из мастерских и фабрик. Все, что остается, — это руки без мозга и роботы из плоти, приставленные к роботам из железа и стали»[404].
Гении роботизации хорошо известны. В 1911 году Фредерик У. Тейлор после многолетних исследований опубликовал «Принципы научного управления», а его последователь Фрэнк Б. Гилбрет вскоре дополнил их своими исследованиями движения. Во Франции в этот же период были разработаны похожие психотехнические методы (в частности, Этьеном-Жюлем Маре и Анри Файолем), а в других странах со временем появились и новые (например, индустриальная психология Гуго Мюнстерберга в Германии и индустриальная социология, или учение о «человеческих отношениях», Элтона Мэйо в США). Наиболее сильное влияние имели, конечно, принципы производства Генри Форда, который в 1913 году открыл первый сборочный конвейер на своей фабрике в Хайленд-Парке. Однако немногим уступали по значимости принципы потребления Альфреда Слоуна, в середине 1920‐х годов установившего обратную связь с рынком как способ контролировать производственные потоки в корпорации «Дженерал моторс»: в данном случае капитал перешел к интеграции и даже «автоматизации» потребления. Об этой роботизации тела производящего рассуждал Лукач в 1922 году, об этой роботизации тела потребляющего рассуждал Беньямин в 1939 году, эту двойную роботизацию дублировали, гиперболизировали и пародировали сюрреалисты на протяжении всего этого периода.
Все перечисленные психотехнические методы были разработаны с целью увеличить капиталистическую прибыль путем снижения стоимости труда или, как предсказывал Маркс, «довести противодействие сопротивляющейся ему, но эластичной человеческой природы до минимума»[405]. Тейлор говорил об этом вполне откровенно: научное управление трудом должно было устранить ненужные движения и индивидуализированные жесты; «элементы случайности и непредсказуемости» также искоренялись[406]. Все эти характеристики рассматриваются отныне «лишь как источники погрешностей»[407]. Но что такое эти источники погрешностей, эти презренные элементы случайности и непредсказуемости, как не ключевые ценности сюрреализма — культивируемые именно наперекор подобной рационализации? Если не в теории, то на практике это сопротивление предпринимается не во имя прежней человеческой природы; скорее оно осуществляется посредством такой рационализации, задействует ее странные эффекты, ее гибридных субъектов, чтобы подвергнуть ее критике изнутри. С этой позиции рационализация не только не исключает случайность, непредсказуемость и погрешность; в некотором смысле она их
