Солнце опускалось, темнота сгущала тени.
Молитва в этот раз началась немного позже — тоже ему на руку.
Он и не заметил, что рядом с ним Мовлад. Он только почувствовал взгляд искоса.
«Так это ты наш? — спросил себя. — Нет, не ты. Так было бы слишком просто».
Мужчины застыли в поклоне. До самой земли.
Он встал. И пошел к лесу.
Как только услышал за спиной шевеление, раскинул руки и ласточкой бросился на ближайший куст. Стрелять они не станут еще минуты две. Но они могут и не стрелять, просто догонят и свернут шею.
А вот он стрелять будет. Он будет лупить в их черные рожи, в их рембовские повязки, в их вонючие бороды. Но потом, потом…
Он летел по лесу, словно не касаясь земли ногами. Так бегать они не умеют. Они не смогут его нагнать. Стрельба — это на крайний случай.
Они рычали за спиной, они, когда злятся, — страшные, картинно страшные — глаза навыкате, зубы оскалены, прямо страшилки какие-то. Вообще, если их не знаешь, на нервы действуют здорово.
И в то же время, когда они злятся, они, как дети, — глупые и бессильные.
Он даже приостановился, чтобы позлить их посильнее.
Они заорали.
А он рассмеялся.
Мовлад бежал первым.
«Нет, он не из наших, — подумал он. — Бандюга обыкновенный…»
Боевики уже стали исчезать за деревьями, они выдохлись, злость сожгла их силы.
А ему оставалось только пролететь вон ту поляну за деревьями, а там — там он пойдет в обратную сторону. Он пойдет им навстречу. В запале погони они просто не заметят бегущего навстречу. Феномен привычного взгляда.
Стрелять ему пришлось-таки.
Мимо боевиков, несущихся с залитыми потом глазами, он прошмыгнул тише мыши. Он возвращался. Нет, конечно, не тем же путем, в обход.
За деревней, на поляне, молились женщины. Как же он забыл о них, как же забыл, что намаз у мусульман раздельный!
Женщины его поджидали. Они не гнались, они просто изготовились к бою.
И пришлось стрелять.
Честно говоря, он делал это не без удовольствия. Больше «мужчинистых» боевиков он ненавидел только этих истеричных баб. Вот уж кто увешивался патронами, так увешивался. Вот кто был по-настоящему бесстрашен. Женщины вообще безоглядны в крайних проявлениях. Нет нежнее родителя, чем женщина, нет страшнее и палача.
Их нельзя испугать, обратить в бегство, их можно только убить. И он долбил из короткоствольного «калашникова» небольшими порциями, швырял гранаты и уже сам рычал.
Боевики, конечно, услышали бой, они повернули, они сейчас будут здесь.
Надо было торопиться.
Боевички стреляли плохо. Только литовки были снайперами, а сирийки, ливанки, арабки и кавказки — так себе.
Если метнуться вон к тому сараю, они наверняка не попадут.
Он метнулся. Они действительно не попали.
Беда в том, что и он никого больше не уложил. Оба рожка были пусты.
Теперь надо было тихо, на цырлах, валить подальше отсюда. И надеяться только на чудо.
Он сам во всем был виноват. Мог же уйти тихо во время какой-нибудь вылазки. Нет, захотелось цирка напоследок, захотелось услышать их рычание — зверей без клыков.
— Держи!
Этот шепот был как взорвавшаяся прямо под ногами лимонка. Кто-то лежал рядом. Кто-то протягивал ему в темноте сдвоенные рожки.
Баба! Он и раньше видел ее в лагере. Внимания не обращал — хохлушка и хохлушка. Мало ли их приходило с бешеным блеском в глазах — мстить москалям. Первого же боя было достаточно. Этих идейных молодок сшибали, как спелые груши. Эта вот как-то продержалась.
Он всадил рожок в автомат, но стрелять не стал.
— Уходим, — сказал тоже шепотом. — Катись к обрыву.
Она не стала возражать, легким колобком покатилась к обрыву. Тихо-тихо. Могла бы и шумно — за стрельбой все равно не слышно.
Он покатился за ней, почему-то тоже стараясь не шуметь.
— Прыгай, — сказал, когда они оказались на краю обрыва.
Она снова не возражала.
Молчком ухнула вниз. Хотя высота была приличная. Он прыгнул так, чтобы можно было цепляться руками за склон, затормаживая падение. Кожу, конечно, содрал, но кости остались целы.
Она, как ни странно, тоже ничего себе не вывихнула.
— Теперь тихо, — сказал он. — Скоро они перестанут стрелять и будут слушать лес.
Они пошли медленно, как ходят тяжелые инвалиды — два шага в минуту, потому что стрельба действительно смолкла.
— Ты можешь мне не верить, — сказала хохлушка, когда уже к рассвету они вышли к дороге, — но я не с ними.
— А с кем?
— Я — славянка. Православная. Можешь считать это моим личным крестовым походом против басурман.
— Дура.
— А ты?
— Не бойся. Меня не бойся.
— А ты?
— Я тоже против них.
— ФСК? ФСБ?
«Так я тебе и скажу, — ухмыльнулся он. — Много будешь знать, скоро состаришься».
На свету хохлушка оказалась симпатичной. Он вспомнил ее, она ему как-то приглянулась. Только среди этих басурман было не принято…
— Но ты же не русский, — настаивала она.
— Почему?
— Я в этом разбираюсь.
«Националистка. Ну ясно».
— Ты теперь куда? — спросила она.
— На кудыкину гору. А ты?
— Я домой. В Житомир.
— Интересно… И как ты себе это представляешь?
Она остановилась.
Уже совсем рассвело.
— А что, есть проблемы? — спросила она.
— У нас только и есть что проблемы.
— Выйдем к федералам… — начала она.
— И там нас шлепнут, — закончил он. — Разбираться не станут. Ребятки злые как черти.
