Колонна и горизонты - [10]

Весть о создании 1-й пролетарской бригады через посыльных, почту и разговоры быстро распространилась во всех районах, и мы, понимая ее важность, ни на минуту не упускали из виду происходящие события, зная, что только тогда сможем успешно вести борьбу, если и дальше будем серьезно следить за их развитием и правильно их оценивать.

Чтобы усташи Павелича не нащупали наш след, батальон оставил Рогатицу и за ночь преодолел Гласинацкое поле. До рассвета мы шли навстречу бушующему ветру, который с яростью валил нас с ног и с такой силой сек лицо, что двигаться можно было только с полузакрытыми глазами. Во время движения клонило в сон, перед глазами все плыло, мы приходили в себя лишь тогда, когда под ногами оказывалась какая-нибудь неровность или нужно было сворачивать. Я спал на ходу и, шагая, видел сон: будто иду по травяному лугу и натыкаюсь на какую-то низкую преграду. Поднимаю ногу, чтобы перешагнуть ее, и… наступаю Хамиду на пятку. Хамид просыпается и начинает ворчать. После нескольких шагов — снова тот же сон и снова протесты Хамида. Слева и справа от нас простиралась бескрайняя голая местность, и сама мысль о том, что человек может заблудиться здесь, казалась ужасной.

К рассвету на горизонте возникли низенькие домики, прижавшиеся к опушке хвойного леса, как грибы. Я уже слышал скрип дверей, чувствовал тепло человеческого жилья. Столб дыма на окраине Гласинаца воспринимался в этой ледяной пустыне как волшебная картина. Батальон подошел к населенному пункту и остановился в ожидании распределения на ночлег. А Гайо Войводич и его группа тем временем уже пристроились между забором и стогами и начали негромко напевать что-то из «Горского венца».

Местные жители выходили из домов и безмолвно застывали у ворот, поджидая гостей…

Когда мы проснулись, на село опускались сумерки. На низеньком столике дымился в миске боснийский картофельный суп, заправленный овечьим и говяжьим жиром, а возле деревянных ложек лежал ячменный хлеб, по куску на каждого. Только после того, как в миске не осталось ни капли супа, мы почувствовали в себе силы, чтобы вести беседу.

Управившись с домашними делами, со своими коровами и овцами, хозяева собрались в доме. При свете керосиновой лампы начались расспросы: кто мы, за что боремся. Теперь сербы высказывали нам те же опасения, которые мы уже неоднократно слышали из уст мусульман в Рудо, Меджедже и Рогатице. Под влиянием пропаганды четников сербы считали своим главным врагом не оккупантов, а местных турок и хорватов из соседних сел. Вражда перерастала в нечто более крупное и страшное — люди стали руководствоваться принципом: или мы их, или они нас. В этой междоусобице, в смраде сгоревшего человеческого и овечьего мяса, в сизом пламени ракии, в зловонных ямах мы видели лишь продолжение коварной и жестокой политики немецких и итальянских фашистов. Человек, предоставленный самому себе, был в этих горах беспомощным и слабым. Терзаемый непреодолимыми сомнениями, он был уверен, что здесь можно увидеть все, только не добро. Брошенный на произвол судьбы, он легко предавался всяким суевериям и в результате часто страдал душевным недугом.

Мы всеми силами старались, чтобы в этих разговорах наша национальная междоусобица не рассматривалась отдельно, вне связи с оккупацией. В сущности, наша буржуазия подготовила благоприятную почву для иностранного фашизма. Мы говорили о том, что избрали иной путь, путь сознательной борьбы за новую, освобожденную Югославию, и вот теперь в единстве наших рядов уже видны здоровые признаки этого будущего. То, что мы знали о классовых противоречиях, о жизни первой страны социализма, об Испании — первом нашем фронте борьбы против мирового фашизма, было законченной системой логики, с помощью которой за какой-нибудь час мы распутывали самые изощренные четнические хитросплетения.

Хозяева внимательно слушали наши объяснения того, что не все мусульмане и хорваты являются усташами, точно так же, как не все сербы — четники, но трудно было еще сказать, убеждают ли их наши доводы. Они соглашались, что мы на правильном пути, что все, сказанное нами, прекрасно, лучше и быть не может, но в то же время предупреждали о том, что нельзя забывать и о черных тучах, которые нависли над горами Романии, что теперь будет, мол, значительно труднее, чем в период апрельской катастрофы[4], и что не так просто снова поднять народ на борьбу. Говоря об этом, хозяева внимательно следили за нашим поведением, даже за тем, как мы называем друг друга, подсчитывали, сколько среди нас было сербов, хорватов и мусульман.

В беседу вступили женщины, и прежнее отчуждение начало постепенно исчезать:

— А почему среди вас девушки? Какие у них дела в армии? Они должны дома сидеть и следить за порядком. Ведь сейчас убивают людей, вместо того, чтобы детей рожать.

Эти слова были результатом влияния лживой четнической и усташской пропаганды, утверждавшей, что у партизан жены общие и что «коммунисты связаны одной веревочкой». Но все же эти слова говорили о том, что начинается откровенный разговор. Мы старались выражаться просто и ясно, используя только хорошо известные примеры из наших прошлых освободительных войн. Мы призывали их другими глазами взглянуть на происходящее.