Колебания - [87]

— Наверное, это странно, что я вот так просто заговорила с вами. Извините, со мной такое случается, если прихожу в галереи одна: живопись вызывает во мне слишком много эмоций, и мне хочется, чтобы кто-то их разделил. Надеюсь, я не помешала вам. Я Лера, — добавила девушка, и в её красивых карих глазах вспыхнули искорки.

Роман по-прежнему стоял, будто застигнутый врасплох посреди преступления или будто человек, чью тайну внезапно узнали и предали огласке; он молчал, смотрел на странную незнакомку и словно пытался вспомнить, как требуется действовать в таких ситуациях. Наконец он произнёс, чувствуя, что выбора у него нет:

— Роман.

— Очень приятно, — моментально откликнулась девушка. — Ничего, что я вот так нарушила интимный — я знаю, что он именно такой — процесс созерцания картины? — вновь переспросила она.

Роман всё так же машинально ответил, что ничего. Он был сбит с толку и не понимал, почему. Он знал, что спустя секунду, как к нему обратились, он непременно должен был почувствовать досаду и раздражение, и ждал этого, как самой естественной своей реакции на бесцеремонное вторжение, — но ничего не произошло. Девушка не только не раздражала его — она тут же стала восприниматься им как нечто привычное, а вовсе не как неприятный сюрприз. Симпатии к ней или радости, что она заговорила с ним, Роман и близко не чувствовал. Но он не испытывал и неприязни к ней или скованности в её присутствии — и это было странно, непостижимо и невозможно.

Глава 16

Девушка, заговорившая с Романом, была той самой подругой Лизы, Лерой Лазаревской. В тот день, проснувшись позже обычного из-за разговора, состоявшегося накануне с Лизой, Лера пришла на выставку с целью впоследствии написать заметку о ней. Всегда окружённая людьми — друзьями, ребятами из театра, фотографами, — Лера не имела тайной цели с кем-либо познакомиться, и все мероприятия, которые посещала, она посещала не для этого; как раз потому, что стремления Леры и её взгляд на мир не ограничивались необходимостью непременно кого-то найти, она никогда и не стеснялась первой начинать разговор. Потому и в тот день, чувствуя, что эмоции переполняют её, и испытывая потребность хотя бы с кем-нибудь поделиться ими, она, заметив вдруг одинокого молодого человека и понаблюдав за ним пару минут, недолго думая подошла к нему, когда он застыл напротив «Неутешного горя», и произнесла ту фразу. Ни капли наигранности, фальши или кокетства не чувствовалось в ней; Лере искренне хотелось сказать именно это и — почему-то — именно этому незнакомому человеку.

Не будучи, однако, наивной, она сразу же почувствовала, как мрачно настроен он, как не рад, что нарушили его одиночество; но это не смутило её, а лишь слегка расстроило, и она решила мягко извиниться за столь внезапное вторжение в личное пространство — и вновь сказала лишь то, что было у неё на душе.

Эти-то теплота и искренность, не вызвавшие в Романе раздражения в силу того, что просто не могли его вызвать, совершенно сбивали с толку. При общении с людьми так или иначе Роман чувствовал неудовольствие; оно могло быть сильнее или слабее, но всегда неизменно присутствовало, и по-настоящему хорошо Роману было лишь в одиночестве, либо тогда, когда он говорил о философии, об искусстве, — что, по сути, мало чем отличалось от пребывания в одиночестве: окружающие люди тогда исчезали для Романа, и он полностью погружался в свои рассуждения. Теперь же, когда эта девушка заговорила с ним, ни тени досады не заметил он в своей душе. Что же это значит, и что ему следует сделать? Они по-прежнему стояли напротив картины, и она уже отпечаталась у каждого из них на сетчатке; на это опустошённое, страдальческое лицо невозможно уже было смотреть, но они всё ещё стояли, как будто оба не знали, что предпринять, точно кто-то завязал им глаза и выключил свет. Даже Лера чувствовала себя странно, и ей самой вдруг — впервые в жизни — показалось, что она совершила глупость, подойдя к этому человеку. Но одновременно с тем ей никак не хотелось уйти, вежливо попрощавшись. Мимолётное смущение, вызванное как будто той неприязнью к людям — некоей мрачной силой, которая исходила от Романа и распространялась на всех, кто говорил с ним, в душе у Леры быстро вновь осветилось её собственным спокойствием и добротой, и она сказала, отведя словно загипнотизированный взгляд от картины:

— Вы уже видели Васнецова?.. На стене напротив этой, подойдём?

Роман прошёл за ней молча, в каком-то бессилии.

При взгляде на первую же картину, которая оказалась перед ними, — это был «Ковёр-самолёт», — Лера сказала:

— Я так люблю эту картину. Смотрю на неё и как будто оказываюсь в русской сказке.

Она помолчала, а затем добавила, желая разговорить загадочно молчавшего собеседника:

— Если бы у меня был ковёр-самолёт, я, наверное, даже бы и не знала, куда отправиться в первую очередь, в мире столько всего. А куда полетели бы вы? — и она улыбнулась.

— Всё равно, — сказал Роман, — куда-нибудь, лишь бы не быть здесь.

— Вы не любите Москву?

— Этот город никогда не был мне родным. Грязь, разврат и беготня, — всё так же бесстрастно констатировал Роман. Почти всегда он говорил правду, совершенно не заботясь о том, какое впечатление могут произвести на человека его слова.