Колебания - [88]

Лера как будто и вовсе не была удивлена такому ответу, она как раз ожидала чего-то подобного. Она спросила:

— А какой город вам нравится? Петербург?

— Если убрать людей, то любой город вполне подойдёт.

Лера засмеялась, услышав это. Мрачность Романа и то, что большинство сочло бы даже за грубость, почему-то не вызвали в ней ни смущения, ни неприязни. Самой ей было совсем нехарактерно подобное отношение к миру, но эта злобная ворчливость Романа, будто он уже старик, только насмешила её. Она взглянула на него, и его лицо, повёрнутое к ней в полупрофиль, парадоксальным образом показалось ей столь же добрым, сколь злыми были произнесённые им слова.

Роман он такой реакции помрачнел лишь сильнее. Он и вправду не любил людей и зачастую хотел, чтобы все исчезли. Позволяло бы здоровье — он сделал бы всё, чтобы стать космонавтом. Он с радостью полетел бы на Марс — путешествие в один конец. Он странным образом одновременно ненавидел людей и в то же время писал о них, восхищался их творениями в области искусства, верил и в технический прогресс, и в то будущее с колонией на Луне и с каникулами на орбите, которое описывают фантасты. Верил, что люди смогут достичь всего этого и много другого. И продолжал желать, чтобы все исчезли.

— Вам нравится Васнецов? — спросила Лера, всё ещё не сводившая смеющегося взгляда со спокойного, задумчивого лица Романа.

— Не так, как Куинджи. Хотя они, конечно, разные, — Роман вновь ограничился коротким ответом, но вдруг, неожиданно даже для самого себя, добавил, — а вам?

Он и сам не понял, зачем спросил это. Случаи, когда вопросы задавали не ему, можно было посчитать по пальцам одной руки. В университете студенты и преподаватели всегда спрашивали его о чём-то, знакомые интересовались, как у него дела. Сам же он практически никому не задавал вопросов, если это не было связано с научной деятельностью. Ему дела не было до других людей, ни малейшего интереса не было о чём-то их спрашивать. Он бы с радостью побеседовал с известными писателями, художниками, музыкантами, но даже и к ним он бы обязательно почувствовал некоторое презрение, зная, как превозносят они сами себя, притом, что за многие их работы он и гроша бы не заплатил. И он был уверен, что они действительно не стоят этого гроша.

Лера мгновенно оживилась: ей непременно хотелось разговорить Романа; как и всякая девушка, она любила загадки, и в глубине души имела самую обычную, банальную, свойственную множеству женщин мечту спасти кого-нибудь — человека непременно хорошего, с добрым сердцем, и мрачного лишь потому, что он несчастен. Лера, конечно, делала вид, что не замечает эту мечту и что её вовсе не существует, но однако ж мечта, если и не оказывалась сильнее и значимее природной Лериной доброты и изначальной любови к каждому, всё же присутствовала. И Лера ответила:

— Мне очень нравится, его картины такие особенные, очень русские. А я люблю всё русское, — и она снова мягко улыбнулась, произнеся эту фразу совсем без излишнего пафоса, без наигранного патриотизма, так, что любой невольно поверил бы ей.

Роман же не относил себя ни к истинным патриотам, ни к тем, кто ненавидит страну, и в отношении политики занимал нейтральную позицию. Он как-то прочёл в одной книге, что настоящего русского либерала не существует — и тут же, возмутившись, как будто даже из протеста, хотел решить, что как это — нет, когда есть! Он-то и есть тот самый русский либерал… — но даже и на это его не хватило. Везде он видел одну и ту же обыденную грязь и с горечью сознавал, что никакая политическая система не может быть идеальной. Роман, кроме того, не сильно любил человечество вообще, потому и некоей любимой страны у него не было. Сравнивая, к примеру, жизнь в России с жизнью в какой-нибудь Норвегии, вновь и вновь он приходил к одному и тому же выводу, что шансы его умереть от скуки там возросли бы в несколько раз; думал он об Италии — но и там, признавался Роман сам себе даже с некоторой жалостью, ему не хотелось бы жить — в силу разницы в менталитете, в силу слишком большой открытости жителей. Парадоксальным образом, хотя он и должен был бы непременно считать, что в его мрачности виновата страна и окружающие, и мечтать уехать как можно быстрее и как можно дальше, он, однако, если и винил кого-либо в чём-либо, то лишь самого себя, — и несмотря на весь тот список проблем и минусов, который следовало бы существенно сократить, Роман чувствовал, что Россия подходит ему более, чем все остальные страны. В «русскую идею», «особенность» и уж, тем более, в «богоизбранность» он, разумеется, не верил. Одним словом, если уж и заходил с Романом разговор о политике, то как правило даже и собеседник начинал ощущать такое бессилие и скуку, что предпочитал поскорее сменить тему.

Услышав Лерины слова о том, что она «любит всё русское», Роман не почувствовал ни злобы, ни симпатии, а даже если и вообще почувствовал что-либо — тут же заставил себя сделать вид, что ему нет никакого дела до её ответа. Ни знакомиться с ней, ни уж тем более продолжать диалог никоим образом не входило в его планы, и Роман всё отчётливее и всё безысходнее злился и на себя, и на неё за то, что ещё стоял с ней рядом, задавая, к тому же, вопросы. Твёрдо решив, наконец, молчать, он тут же произнёс: