Колебания - [86]

Картинка, точно как и бывает во сне, изменилась вдруг до неузнаваемости, и Роман обнаружил себя уже стоящим у входа в главный выставочный зал. Прежде чем зайти туда, он задержался секунду в дверях, концентрируясь на странном волнении, на предвкушении того, как вскоре мысли станут течь медленно и спокойно, оставив в отдалении весь мир с его заботами и всю тяжесть, по мере того, как он будет переходить от одной картины к другой; он знал, что особенная печаль, которую — именно такую — ничто другое вызвать не способно, окутает его сердце, как и всегда бывало; с этой мыслью, ничуть не смущаясь своих чувств, которые в другом человеке он сам назвал бы сентиментальностью, Роман шагнул в зал.

Он подошёл к первой картине, висевшей ближе всего ко входу. Это была «Веранда, обвитая виноградом» Щедрина. Разноцветные солнечные блики, весёлая игра света на летней листве, воздушные краски уносили в какие-то дивные миры, и Роман привычно удивился тому, насколько нужно было любить жизнь, насколько красиво видеть её, чтобы изобразить именно так. Его собственной любви к красоте было бесконечно далеко до той степени чувства, которая трансформирует его в созидательную силу, вызывая потребность воплотить неясные переполняющие ощущения в реальность, в физическую форму.

Замирая напротив каждой картины, через некоторое время Роман остановился перед «Кукольником» Брюллова, которую особенно любил; она даже была ему дорога. Порой Роману казалось, будто бы он сам написал её. Она словно отражала его мироощущение. Лицом Роман не был схож с человеком, изображённым на картине, но во взгляде тёмных глаз ему чудился свой собственный взгляд, какая-то таинственная сила, загадочная печаль и одновременно мрачная ирония отражались в нём; возможно, ничего этого и не было там, но Роман видел именно так. Он знал, что Кукольник — фамилия русского писателя и что картина — его портрет, но гораздо больше нравилось ему думать совсем о другом: Роман представлял себе — вернее, он именно так и только так воспринимал эту картину, — что на ней изображён актер кукольного театра, хитрый, таинственный кукольник.

На следующие полчаса Романа притянула к себе стена, на которой поместились все основные работы Куинджи. То, как этот художник владел мистической силой делать пейзажи светящимися, было непостижимо, и Роман просто пропускал этот свет, льющийся с полотен в помещение, через себя, и всякий раз от этого света ему самому становилось как-то легче, светлее, спокойнее. Лазурный «Крым», магическая «Лунная ночь», фантастический зелёный цвет травы на «После дождя»… Роман засмотрелся на эту картину и вновь дал волю фантазии: он отлично знал, что изображён день и трава освещена лучами солнца, пробившимися через тяжёлые грозовые тучи; но ему нравилось представлять, что на картине изображена ночь — и тогда становилось непонятно, что же является источником света. Тогда ярко-зелёная, освещённая словно электрическим фонарём трава начинала казаться мистической. Роману обязательно вспоминалась «Империя света» Магритта, и ему хотелось видеть в картинах Куинджи такую же мистику.

Вскоре воображение, как и всегда, стало рисовать ему свои картины, — и Роман уже представлял, что теперь, в XXI веке, живопись вновь вернётся к истокам, не забывая обо всём накоплённом опыте, и что именно теперь уже создаются новые, необычные, полные чувства картины; он был уверен, что настоящие художники, творцы не позволят искусству умереть, задавленным бессмысленными инсталляциями, перформансами и всевозможными актами самовыражения.

С этим чувством он перешёл к «Неутешному горю» Крамского, и застыл, постепенно ощущая, как это горе, привычным образом, стоило лишь ему взглянуть на картину, начинает разливаться у него внутри. Он действительно стал чувствовать всю неутешность, беспредельность этого горя, и хотел было уже отойти от картины — слишком тяжело становилось под отрешённым взглядом женщины, выражавшим отчаяние в той степени, когда оно уже переходит в пустоту, — как вдруг рядом, слева от него, раздался тихий женский голос:

— Удивительная картина, не правда. Я тоже всякий раз останавливаю на ней взгляд, она как будто притягивает своим ужасом.

Роман с удивлением взглянул на говорившую: это была невысокая стройная девушка с длинными каштановыми волосами, одетая в светлое платье. Лицо, хотя и повёрнутое в профиль, казалось спокойным, открытым. Роман молчал. Его одиночество, интимное созерцание, процесс постижения самой сути картины и работу воображения неожиданно, бестактно прервали; холодно и безразлично, с тем чтобы девушка оставила его, он произнёс:

— Есть и более жуткие. Эта вполне реалистична.

Но девушка всё так же мягко и спокойно ответила, улыбаясь:

— В том-то и ужас, что она реалистична.

Роман вновь взглянул на неё. Она продолжала смотреть на картину, не поворачиваясь в сторону Романа, и как будто собиралась простоять так весь день. Она гипнотизировала взглядом лицо безутешной женщины и молчала.

Роман почувствовал себя странно. Он не знал, что сказать в ответ на такую реплику, поскольку девушка была исчерпывающе права; на картину ему больше смотреть не хотелось; а просто уйти, не произнеся ни слова, было бы слишком странно. Но тут девушка отвела неподвижный взгляд от картины, повернулась к Роману и сказала с теплотой и всё с той же улыбкой: